Перестройка - Александр Ванярх

— Ваня, Ванечка, золото мое! — запричитала Оксана.

— Я кому сказал! Замолчи сейчас же!

Оксана затихла.

— Я спрашиваю, где хоронить будем?

— Иван просил: у березок, рядом с родителями его.

— Ты думаешь, что говоришь? Как его туда везти: лето, жара!

— Вот ты и отвезешь, если друг!

— Каким образом? На вашей машине, в цинковом гробу? Можно и так.

— Нет, не так, на вертолете.

— Что значит: «на вертолете», спецрейс, что ли? Кто разрешит?

— Деньги... Я плачу — вы везете!

— И у тебя есть такие деньги? Ты знаешь, сколько это стоит?

— Не знаю, но, сколько бы, ни было, деньги будут!

— Хорошо, я узнаю, но нужно разрешение округа. Ты знаешь маршрут. Место по карте покажешь?

— Могу, все могу, сама позвоню в округ Цветкову.

— Какому Цветкову? Его уже и след простыл, он где-то в Ленинграде, в академии работает.

— Позвоню Попову в Москву.

— Александра Васильевича я сам отлично знаю, но и он тут не поможет. Нужно на месте решать. Сделаем так: ты идешь в госпиталь, берешь свидетельство о смерти и потом в военкомат, они обязаны выдать деньги на похороны, а я буду решать в части. Сколько туда, примерно, километров?

— По дороге — около тысячи.

— Значит, километров восемьсот, в два конца — полторы тысячи. Это шесть часов аренды! Ничего себе!

— Анатолий, выбивай разрешение, мы дом в Крыму продали, деньги есть!

— Ну ладно, я пошел.

Оксана сделала все так, как говорил Силин, но, по-своему решению, съездила еще и в Одессу. Ефим Исаакович заколачивал ящики.

— Господи, что с вами, Оксана Ивановна, вы же совсем другой стали, слышали мы, слышали про Молдавию, но чтобы так...

— Мужа моего, Ивана, убили, — не удержалась Оксана и заревела.

Зубной техник, не ожидая такой сцены, забегал между ящиками, никак не мог найти кружку, чтобы налить воды.

— Сейчас, сейчас, успокойтесь, Оксана Ивановна. Вот садитесь на этот ящик, я сейчас.

Выпив несколько глотков, Оксана затихла, всхлипывая.

— Вот привезла последние, — показала она, вынимая из сумочки несколько золотых монет, — деньги нужны.

Ефим, даже не посмотрев на монеты, засеменил в другую комнату. Долго громыхал там ящиками, звенела посуда, наконец, он вынес большой сверток.

— Вот все, что осталось, нам они теперь не нужны, завтра отплываем. Берите, они кроме газеты еще и в пакет завернуты, даже в воде не пропадут.

— Да нам сейчас платить за вертолёт надо, спасибо, и дай вам Бог всего хорошего, а мне надо уезжать. Прощайте.

Обнялись, трижды поцеловались.

А через полтора часа увозил дизель Оксану обратно, в Тирасполь. Поезда еще в Молдавию ходили.

Силин не на шутку расстроился, не найдя дома Оксану. Никто не знал, где она. Уже стемнело, когда она вошла в квартиру.

— Это как называется?! — почти закричал Анатолий.

Оксана, молча, вынула из сумочки сверток и, протянув, сказала:

— Вот деньги.

— Кого извещать надо о смерти?

— Никого, все живут слишком далеко, чтобы приехать, да и чем они помогут? После той телеграммы я подробное письмо отослала, жалко Виктора Ивановича, но так сложилось, что мы не смогли его проводить в последний путь. Как насчет спецрейса?

— Если деньги есть, все можно уладить.

Через три дня погрузили гроб с Иваном и «тойоту» в грузовой отсек МИ-6-го. И разбежавшись по бетонке, тот медленно оторвался от молдавской земли и взял курс на северо-восток. Прощай, Молдова!

Почти три часа ревели мощные двигатели вертолета. Оксана с Егоркой сидели в грузовом отсеке, рядом с закрепленными стальными тросами двухосной телегой, на которой стоял гроб, и светло-серая «тойота»

Силин неоднократно забирал к себе в пилотскую Егора, а Оксана все сидела и сидела рядом с гробом того, кому хотела посвятить всю свою жизнь и с которым прожила так мало.

Егорка будто бы и не понимал, что происходит. Он, вначале, безразлично смотрел по сторонам, а когда Силин привел его в первый раз в пилотскую кабину и усадил в штурманское кресло, стал с восхищением смотреть на сотни приборов, ручек, тумблеров и только потом, посмотрев через стекла кабины вниз и по сторонам, сказал:

— Красота-то какая! А земля где же?

— Так земля отсюда не видна, облачность. Вот пройдем, там и земля покажется.

— Вижу, вижу, вон там, внизу, квадратики! А это что?

— Дороги, реки, лесные насаждения.

— Прямо как на глобусе, только не круглое.

— Нравится?

— Еще как! Вот красота-то, а солнце, солнце-то в радуге, все блестит, сверкает.

— Это мы только что в облачности шли, и винт был мокрый, он и разбрызгивает туманную пыль, — вот тебе и радуга.

— А мы высоко сейчас?

— Да нет, не очень. Всего-то километр, не больше.

— Отведите меня к мамке, ей там одной скучно и страшно.

И так повторялось несколько раз. И каждый раз Егор замечал все новое и восхищался все больше и больше.

Силин не успокаивал больше Оксану, да и говорили они мало, а приведя последний раз Егорку из кабины в грузовой отсек, все же не выдержал, сказал:

— Я не знаю, как сложатся дальше наши судьбы. Вы уедете в Голодаевку, а потом в Воронеж, но я тебе хочу сказать, и запомни это: все сделай, чтобы Егорка стал пилотом, нутро его для этого приспособлено, он рожден летать, душою — летчик.

— Господи, Анатолий, о чем ты сейчас говоришь, разве об этом надо?

— И об этом тоже, жизнь не остановится, через каких-то двадцать минут мы пойдем на снижение, а через два часа расстанемся. Я вернусь обратно, а вы пойдете своей дорогой, но то, что я сказал, ты запомни, пожалуйста!

А Егорка все смотрел и смотрел в иллюминатор, пока вертолет не стал снижаться.

— Мамка, смотри, там, слева дорога, а внизу, правее, маленькая роща. Это там, да?

— Прилетели мы, Егорушка, запомни это место, оно было, есть и останется на всю нашу жизнь святым. — Подняв огромный столб пыли, вертолет плавно приземлился метрах в десяти от березок. Открыв задний люк, военные выкатили вначале телегу с гробом, а потом Силин, сев за руль, выгнал машину.

Могилу копали экипажем, вначале сразу все четверо, потом — меняясь по двое. Когда все было сделано, открыли крышку. Иван страшно изменился за это время. При всем желании его никто бы не узнал. Стали прощаться.

Егор, испуганно озираясь по сторонам, вцепившись в руку матери, подошел к гробу. Силин взял его и поднял, видимо, для того, чтобы сын склонился над отцом. Но мальчик так напрягся, отворачиваясь, что кто-то сказал:

— Отпусти ты малого, зачем ему это?

Оксана не плакала, она, наклонившись, прошептала:

— Прощай, Ванечка, золото ты мое ненаглядное, даже такого я тебя не бросила, — и, погладив забинтованную голову мужа, поцеловала его в лоб.

Высоко в небе завис жаворонок и пел так тоскливо и так жалостливо, что даже военные, прошедшие Афган, неоднократно рисковавшие жизнью, молча стали вытирать слезы. А Силин, посмотрев в небо и увидев маленькую серенькую дрожащую точку, сказал:

— Нет тут полкового оркестра, некому сыграть тебе, Ваня, гимн родного государства, так пусть же эта песня жаворонка и будет твоим гимном, а нашей прощальной песней.

Опустили гроб, первые комочки глины бросили Оксана и Егор, потом Силин, и застучала донская земля о крышку гроба, будто залпы траурного салюта. И ушел в вечность Иван Егорович Исаев, простой русский человек, майор Советской армии, прошедший через все испытания своего времени и в конце оказавшийся его жертвой. Мир праху его.

А в небе все пел и пел жаворонок, трещали в траве кузнечики, слабый ветерок теребил листья берез и шуршал травой. Потускневшее солнце клонилось к закату.

Оксана и Егор, простившись с военными, отошли к «тойоте». Взревела винтокрылая машина и, дрогнув, покатилась по чернозему, раздавливая колесами и превращая его в темно-серую пыль, которая поднималась под давлением тугих воздушных потоков и повисла над степью почти черным туманом.

Наконец, серая громадина оторвалась от земли и, сделав круг над могилами, ушла на юго-запад, все уменьшаясь и уменьшаясь в размерах. И опять тишина, замолчал даже жаворонок.

— Пойдем, Егорка, нам еще, почитай, сорок верст ехать, а скоро вечер.

Но мальчик вдруг запротивился:

— Мне п-папу жалко, к-как же он тут без н-нас, н-нельзя так его бросать, мамочка! Он нас никогда не бросал!

Где-то далеко крикнула ворона, за ней другая, третья и над степью, закрывая солнце, черной тучей-тенью поползла огромная стая горластых нахальных птиц. Они, опускаясь все ниже и ниже, неистово горланя и махая траурными крыльями, опустились на пахотное поле и слились с ним.

И опять тихо — ни звука. Высоко в небе появились почти белые кучерявые облака, они молочной пеной наползали на солнце, превращая его из ослепительно-яркого в бледно-желтоватый круг, окруженный светло-оранжевым ореолом.