Новый Мир ( № 7 2009) - Новый Мир Новый Мир

Перфекционизм дается со скрипом, Богом быть трудно. Письма полны жалоб на мучительную медленность работы над каждой страницей “Госпожи Бовари”, но гордыня за всем этим действительно чувствуется, а иногда, наконец, звучит и во весь голос:

“Сегодня у меня была большая удача. Ты знаешь, что вчера мы имели “счастье” видеть у себя господина [министра]... Так вот, нынче утром в “Журналь де Руан” я нахожу вприветственной речи мэра фразу, которую накануне дословно написал в “Бовари” (в речи советника префекта на сельскохозяйственной выставке). Не только та же мысль, те же слова, но даже те же нарочитые ассонансы. Не скрою, такие вещи доставляют мне удовольствие. Когда литература по безошибочности результатов уподобляется точной науке, это здорово” [9] .

И конечно, литература выше жизни.

“Практическая деятельность всегда мне была противна... Но когда было нужно или когда мне хотелось, я ее вел, эту деятельность... и с уcпехом!.. Друзья были потрясены моей наглостью и находчивостью... Ах, когда можешь управиться с метафорой, не так уж трудно морочить глупцов... Что осталось от всех деятелей, Александра, Людовика XIV и т. д. и самого Наполеона?.. Мысль, подобно душе, вечна, а деятельность, подобно телу, смертна” [10] .

Все же иногда действовать необходимо:

“Эти разговоры о защите ислама – что чудовищно само по себе – выводят меня из себя. Я требую во имя человечества, чтобы растолкли Черный камень, чтобы пыль от него пустили по ветру, чтобы разрушили Мекку и осквернили могилу Магомета. Это был бы способ поколебать фанатизм” [11] .

Понять его можно. Хочется даже воскликнуть: “Господин Флобер – c’estmoi!” Но как растолочь символ и пустить по ветру метафору?! Разве что деконструировать...

ХВАЛЕНАЯ ОБЪЕКТИВНОСТЬ

Наши трансатлантические отношения, когда-то близкие, а теперь дружески-деловые, давали право на откровенность, и я им воспользовался - сказал, что, будучи пристрастна к “своим”, она полностью закрывает глаза на их недостатки. В ответ она пустилась отстаивать не правильность своих воззрений, а саму установку на пристрастность - в том смысле, что любовь важнее истины. Мои попытки логически отделить одно от другого (“Если хочешь, люби своего черненьким, но зачем уверять, что он беленький?”) успеха не имели. С прагматическими доводами, типа: “Если люди поймут, что ты смотришь на вещи необъективно, твои мнения перестанут уважать, а твоим рекомендациям - верить”, она соглашалась, но и то лишь для виду, справедливо сознавая, что с приемлемостью ее мнений все в порядке.

Я начинал терять терпение, ибо под вопросом оказывалось всемогущество разума вообще и моя интеллектуальная боеспособность в частности. Срочно требовался убийственный аргумент, и он нашелся.

- Помнишь, как в С. мы с тобой были в гостях и туда позвонили с известием о некоем Коле, сыне знакомых?

Она, конечно, помнила - и понимала, что имеется в виду не только этот звонок, но и эпизод, случившийся десятком лет раньше.

Коле тогда исполнилось, кажется, четырнадцать, он был уже здоровенным парнем, курил, пил, гонял на мотоцикле, а в утешение матери пытался писать рассказы и сценарии. На празднование собрались его сверстники и друзья дома, звучали поздравления, тосты, похвалы виновнику торжества. Особенно неумеренные восхваления исходили, естественно, от матери, растившей сына в одиночку (отец в Америку не поехал) и души в нем не чаявшей. Но постепенно это переходило границы, и в ответ на очередное требование подтвердить исключительность Колиных дарований я спросил, с, по замыслу, обезоруживающей улыбкой:

- А не пора ли внести нотку объективности?

Обезоруживающей оказалась, однако, не моя улыбка, а ярость, с которой раненая львица ринулась на защиту своего детеныша:

- Кому нужна эта хваленая объективность?!

Под действием аффекта и винных паров глаза ее, от рождения косившие, но приведенные американскими хирургами к почти идеальной симметрии, опять разбежались в стороны.

Боя я не принял, но программная фраза врезалась в память. Она немедленно пришла мне на ум и тогда, в С., однако припомнить ее вслух было бы недопустимым в своей объективности кощунством. Избалованный матерью и во многом пошедший в нее (у него глаза не столько косили, сколько как-то вообще не смотрели; алкоголизмом страдал, кажется, и отец), Коля покончил с собой, выбросившись из окна отеля на городской асфальт.

Возвращаясь той же ночью в Б., где мы остановились у знакомых, я рассказал историю с днем рождения. Мы уже съехали с фривея, когда, замедлив ход на темной улице, чтобы прочесть ее название, я был ослеплен внезапным снопом света и оглушен громкими командами в мегафон. Это не предвещало хорошего – дорожная полиция в этой части штата известна своей склонностью штрафовать чужаков. К счастью, предупрежденный хозяевами, в гостях я не пил.

К машине подошел полицейский с револьвером, но выйти из машины не потребовал. Я спросил, почему он остановил меня.

- Потому что траектория (pattern) вашего вождения соответствовала (was consistent with) образующейся под влиянием алкоголя.

- Просто я нездешний...

- Ясное дело.

- ... И плохо тут ориентируюсь. Но в рот не брал ни капли, готов пройти тест.

- Ладно, не нужно, - сказал он и спросил документы.

Предъявление каждого следующего документа - водительских прав, регистрации, страховки - он встречал с нарастающим недоумением. Видимо, когда модель пьяного водителя не сработала, он сменил ее на гипотезу о незаконном иммигранте-угонщике, но постепенно вынужден был отказаться и от нее. Он, наверно, выдвинул бы и какую-нибудь третью, но тут моя спутница засмеялась, и он строго спросил, в чем дело.

- Чего ты смеешься? – спросил и я.

- Какой вежливый!

Я перевел, пояснив, что там, у них, в России, полиция ведет себя иначе. Он, как говорится, улыбнулся довольный, убрал револьвер и сказал, что мы можем ехать.

В дальнейшем никто из моих американских знакомых не хотел верить, что я отделался легким испугом, без прокола и штрафа, но у меня имелась свидетельница. Правда, она утверждала, что решающую роль сыграла не профессиональная объективность американского полицейского, а обеспеченная ею душевная подпитка из российских подвалов.

Утверждала и продолжает утверждать. Да и казус с Колей отвергает как бездоказательный. Что тут скажешь? Разве что средняя продолжительность жизни в России ниже шестидесяти? Как говорит Джек Николсон в фильме “Честь семьи Прицци” об убитом им противнике: “-- If he is so fucking smart, how come he is so fucking dead” (“Если он такой, блин, умный, что же это он такой, блин, мертвый?”) Логика действительно смертельная.

ТБИЛИСИ-65

Cказать, что из честолюбивых проектов автоматического перевода не осуществлялось совсем ничего, было бы неверно. Однажды, в декабре 1965-го, то есть в конце финансового года, на оставшиеся неизрасходованными институтские деньги я был командирован в Тбилиси. По рекомендации Мельчука я познакомился с Гоги Чикоидзе и все время проводил с ним и его друзьями. Но представители другой ветви грузинского машинного перевода, во главе с Гоги Махароблидзе, тоже пожелали меня увидеть, поскольку я был чем-то вроде эмиссара Мельчука, которого все очень чтили.

В назначенное время я зашел к Махароблидзе в вычислительный центр. В просторной комнате сидела лаборантка; Махароблидзе не было. На стене висел аккуратный список: тридцать одно синтаксическое отношение Мельчука. Я решил дождаться Махароблидзе - девушка сказала, что он ненадолго спустился в столярную мастерскую ВЦ. Она рассказала также, что работает недавно, только два года. За это время она изучила алгоритм русского синтаксического анализа Мельчука и занимается его проверкой - вручную прогнала шестьдесят фраз. Работа интересная, алгоритм хороший, она не жалуется. Стало ясно, что если машина еще не моделирует человека, то человек уже успешно моделирует машину. А вскоре пришел Махароблидзе - огромный человек с огромным носом, огромными глазами и огромными губами. В руках он держал какую-то полочку, изготовленную по его заказу для домашних нужд. Мы познакомились, и он немедленно пригласил меня в гости.