Новый Мир ( № 7 2009) - Новый Мир Новый Мир

Догадываясь по выражению лица Леши, что вот-вот будет послан, заика уходит, сказав напоследок:

— Се-сегодня, кстати, день рождения русского Интернета. Се-седьмое апреля. Четырнадцать лет. Па-паздравляю.

Леша остается один. Он берет свежую брошюру стихотворений модного московского поэта и пытается читать верлибры, но утомленное сознание не принимает продвинутый обрывочный слог. Леше еще сильнее хочется спать. Он размышляет о том, почему до сих пор нет сменщицы Кати, о том, к какой борьбе призывал заика, зачем, ведь все тексты — и плохие и отличные — составляют один большой текст, одно вещество, одну данность.

Наконец приходит Катя, и Леша рад этому. Катя приносит из бара две чашки, заварку и кипяток, и они пьют чай, сидя за столом между книжными стеллажами. Покупателей нет.

Катя просматривает литературный еженедельник. Леша переводит взгляд с ее лица на цветную полосу еженедельника, которую, сидя напротив, видит перевернутой, там фото недавно упавшего от ветхости памятника поэтессе Берггольц в Петербурге. Потом Леша смотрит на вход: возле туалета стоит охранник в сером костюме, прислонившись спиной к стене, и курит, выдыхая дым в сторону лестницы наверх.

Леше не нравятся местные охранники. Большинство из них — бывшие милиционеры, тупы и нетактичны. Но он умеет мирно и весело общаться с ними, и охранники приветливы с Лешей, у них можно стрельнуть сигарету, с их помощью можно пресечь кражу книги или унять зашедшего в магазин хулигана, пьяного.

После чаепития Леша идет в подсобку спать. Там, среди упаковок с книгами, он расстилает на полу свою походную пенку и ложится на нее. Подушка — полиэтиленовый пакет, набитый плюшевыми медвежатами-брелками по сто двадцать рублей штука. Проход в подсобку занавешен пледом.

Засыпая, Леша вновь вспоминает о навязчивом заике, о его словах, и каждое из этих слов соответствует ценнику со штрихкодом; Леша видит белое пятно на алой поверхности, и это — экспрессия, еще одно пятно рядом — рефлексия на экспрессию. Пятна стремительно набухают и превращаются в тотальный объем, с которым Леше, во сне утратившему рассудочную хватку, вдруг хочется бороться, бороться, хочется что-то доказать неким авторам и выполнить свою миссию вдумчивого книжного сейлера.

Не ровен час

Херсонский Борис Григорьевич родился в 1950 году. Окончил Одесский медицинский институт. Заведует кафедрой клинической психологии Одесского национального университета. Автор нескольких стихотворных сборников, лауреат премии “Anthologia” за поэтические книги “Площадка под застройку” и “Вне ограды”. Живет в Одессе.

*     *

 *

Можно книгу читать в ночи при свете свечи,

слушать премудрых старцев, галдящих наперебой.

Вот так жизнь! Сначала учись, а потом учи,

а в старости слушай, как учат обученные тобой.

Вокруг тебя молятся, варят, скребут, метут.

Ставят посуду на стол. Потом несут от стола.

Греют воду в тазу. Сначала цветы цветут.

Потом вызревают плоды. Потом всё сгорает дотла.

Это всего лишь буквы, сцепленные в слова,

строка бежит за строкой. Но рядом с тобой

крутится веретено, вращаются жернова,

люди ложатся в землю, земля зарастает травой.

Глаза отведёшь от книги — и закружится голова,

увидишь, как духи Вселенной кружатся над головой.

Этот мир просторен. В нем найдется место всему.

Крик младенца, песня калеки, предсмертный стон.

Но как вместить в своей душе и в своём дому

Всё, что есть в этом мире благословенном, будь проклят он.

*     *

 *

Как девочку в церковь ведут по утрам,

так Деву вводили в Храм.

Шли осторожно, как вечность — вброд,

вокруг толпился народ,

который жить без греха не сумел.

На площади рынок шумел.

Покупали для жертвы овец и птиц,

в Храме падали ниц,

чтоб благодать, что пришла с трудом,

растерять по дороге в дом.

В дом с плоской крышей, просторный двор.

Дева шла, опуская взор.

Не можешь жить без греха, народ?

Она грехи соберёт

в ладошки, подует, ладошки пусты —

все перед Богом чисты.

*     *

 *

Руки подняв, запрокинув лицо,

старушка хлопает моль.

Бахрома абажура замкнула кольцо,

расширяясь, свет по прямой

ложится на круглый, под скатертью, стол,

на газете очки лежат.

Старушка думает: “Ну, постой!”

Рот ее крепко сжат.

На вчерашней газете лежат очки

с треснутым левым стеклом.

Золотые пылинки как светлячки

под лампочкой над столом.

В газете: Америка ищет предлог,

чтоб гегемоном стать.

А моль улетает под потолок,

и там ее не достать.

Кружа, старушка клонится вбок,

что футбольный вратарь.

Думает моль: “Неудачный хлопок!

Попробуй, еще ударь!”

*     *

 *

Какой-то там санаторий. Какая-то там душевая.

Из воронки стальной струится вода живая,

Решетка из дерева на бетонном полу, над стоком.

Огромное тело стоит, повернувшись боком

К окошку, заложенному мутной стеклянной плиткой.

Где-то там, высоко, лицо с вымученной улыбкой,

Мальчик смотрит на мать, бедра, живот, заросший

Лобок, массивные груди. А ну, скорей, мой хороший,

Сильнее глазки зажмурь, чтоб мыло в глаза не попало!

Мальчик жмурится. Все стемнело, и все пропало.

*     *

 *

Ты не первый и не последний, а просто так,

не тобою сталась неправда и кончится не тобой,

ни сейчас, ни завтра, ни здесь, ни в иных местах,

где собирались толпой, кричали наперебой,

где мальчик кудрявый, в кожанке, круглых очках,

ухватившись за столб, рукою указывал в даль,

где на допросе с размаху коленом в пах

вставляли, потом в подбородок, и никого не жаль,

ни сейчас, ни завтра, ни свет, ни заря, вокруг

страх и трепет, скрежет и скрип, небосвод

опускался ниже, что-то долбил политрук,

как заводная кукла, у которой закончен завод,

ослабла пружина, но иллюзия жизни пока

сохраняется, речь замедленна, чуть слышна,

солдату проще: выпил, дал храпака,

проснулся и снова выпил, а там и смерть не страшна.

Белое солнце выползает из серых туч.

Черная кровь течет по белым рубахам из ран.

Стрекочет пленка. Упругий трехмерный луч

расплющивает конницу о плоский белый экран.

*     *

 *

Ничему уже не научишься. Ни хрена

не вдолбишь в седую голову. Вот морока!

Пространство заснежено. Настежь отворена

дверь. И все же страшно уйти до срока.

Первому протоптать тропку, чувствуя хруст

и скольжение под подошвами. Взгляды в спину

подталкивают вперед, к воротам. Но город пуст.

Успокойся, шепчет зима, я тебя не покину.

Успокойся, шепчет зима, я иду по пятам,

я несу с собой пустоту, белизну и холод:

облака, хитоны и крылья. Так это будет там,

где мечом архангела мир на куски расколот.

Где играет труба над заснеженной степью, там

каждый сам по себе, не всем же сбиваться в стаю!

Ничему уже не научишься. Но книги стоят по местам.

Что ж, еще посижу, на прощание — полистаю.

*     *

 *

Молчание на три голоса, как сельский церковный хор.

Деревья обледенели и сияют в свете луны.

Извне — увещевание, изнутри — укор.

Спасенье и гибель равноудалены.