Новый Мир ( № 7 2009) - Новый Мир Новый Мир

В те дни Леонову позвонил Иван Гронский — ближайшее доверенное лицо Сталина, редактор газеты “Известия” и журнала “Новый мир”, председатель Оргкомитета Союза советских писателей. Он зазвал Леонида Максимовича в гости — к Гронскому как раз делегация грузинских писателей приехала.

Когда Леонов пришел, дом уже был полон, сидел в числе прочих приглашенных и Карл Радек. В свое время он был секретарем Коминтерна, потом попал под чистку как троцкист, в 1930-м его простили и восстановили в партии. Он много писал и в “Правду” и в “Известия” и по-прежнему обладал реальным политическим весом.

Леонов слышал от знакомых, что Радек готовит разгромную статью о “Скутаревском”, и, само собою, этого удара опасался более всего.

Сели, выпили, вскоре явился еще один гость — глава секретариата Сталина Александр Поскребышев: лысый, приветливый, курносый.

— Радек, — вдруг так, по фамилии, окликнул Карла Поскребышев, — ты роман “Скутаревский” читал?

— Читал, — ответил Радек, который напоминал бы профессора Паганеля, когда б не безжалостные и ледяные глаза, — и у меня есть критические замечания.

— Ничего ты в нем не понял, — отрезал Поскребышев, который, казалось, ответ Радека знал заранее. — Отличный роман.

Так, предположим мы, от Леонова отвели удар.

Зато он нажил себе в лице Радека врага. Другое дело, что Радеку жить оставалось совсем немного; но кто об этом знал в 1933 году.

Тем более что даже это заступничество сверху не означало, что от “правильной” партийной критики Леонов будет теперь избавлен раз и навсегда. Его поминали то так, то сяк еще полгода. Апофеозом критики стало письмо, опубликованное в “Комсомольской правде” 15 июня 1933 года. Автором письма якобы являлась “комсомолка Женя”, которой не понравилось, как ее, среднестатистическую советскую девушку, описал Леонов: “Вот сшибли вы меня на дороге, опрокинули в канаву, подобрали и втащили-таки в свой роман! Вы бросили меня под ноги Скутаревскому, на порог его нового рождения, чтоб, блуждая по роману, спотыкались о меня все ваши герои, от некулюжего Черимова до склизкого Штруфа.

<…> И знаете, тов. Леонов, я не была бы в обиде на вас, я радовалась бы нашей встрече, встрече писателя с комсомолкой, если бы… если бы вы узнали меня. Но, встретив меня на 146-й стр. своего романа и простившись со мной на 458-й, на протяжении 300 страниц и 19 глав бередя мною душевные раны и царапины всех обитателей вашей книги, окружив меня их косыми и подозрительными взглядами, оберегая даже меня от мелкой и жиденькой грязи их сплетен и подозрений, вы сами не дали себе труда приглядеться ко мне, узнать меня…”

И дальше она рассказывает, какая она.

О, она необычайная.

Скутаревский спрашивал ее в романе, что она умеет в жизни, “кроме бегать сто метров?”.

“А вы поглядите, — отвечает „комсомолка Женя” в письме Леонову, — что МЫ умеем делать в нашей стране, в колхозе и Магнитогорске, в вузе и бараке, на стройке и за книгой, за чертежом и у станка...

Ефим — вот второй комсомолец, которого видите вы. Мы с ним одни в вашем романе представляем все новое, молодое поколение. Нас только двое, и из нас: 1) я, Женя, только призрак, ограбленный во всем своем молодом богатстве, в своих решающих конкретных чертах, микроб, биологический возбудитель молодости, человек, сведенный до степени какого-то „кокка”, и 2) Ефим, фальшивый дипломат, карикатурный комсомолец и глупый пошляк.

Стыдитесь, Леонид Максимович! Вы написали неправду. Вы придумали к нам рифму, взятую у какого-то старого, древнего поэта вроде Пастернака. Она так же уместна, как церковнославянский язык”.

Подобным безапелляционным образом учили Леонова и готовили его к новому роману. Чтоб, значит, понимал, что тут у нас уместно, а что — совсем нет.

И он начал писать этот роман, в сентябре 1933-го.

Георгий Адамович по другую сторону советской границы пишет в те дни о Леонове, ставя планку ему максимально высокую: “…Леонов, мне кажется, все-таки крупнее и значительнее как художник, чем Шолохов.

В нем есть беспокойство, которое рождается только присутствием мысли.

В нем есть „дрожжи” <…> Леонов способен написать сто или двести плохих и лживых страниц, но вдруг „взлетит” и в нескольких строках искупит все свои грехи”.

Ну, для кого искупит, а для кого — новые обретет.

(Окончание следует.)

Страшный сон

Никита Иванов родился в 1989 году в Екатеринбурге. Учился в местном университете на факультете искусствоведения и культурологии. Работал бортпроводником, барменом. Ныне – менеджер в рекламном агентстве. В 2008 году был удостоен Специального приза жюри Всероссийской премии “ЛитератуРРентген”. В “Новом мире” публикуется впервые. Живет в Екатеринбурге.

*     *

 *

Мой сосед Костик

жарит куриные крылышки в ресторане “Ростикс”

с утра до вечера по причине сдельной оплаты,

и все равно денег не то чтобы мало, но маловато.

Поэтому Костик еще торгует тапками среди ограниченного контингента.

До некоторого момента

он продавал таблетки только знакомым.

Брат Кости десять лет назад две недели валялся в коме,

а потом, конечно же, умер от передоза.

Костику было восемь, он попросил у Деда Мороза

другого брата.

Без результата.

Мать Костика всегда хвастается при встрече,

что время ее как-то специально лечит,

что Костик, хороший мальчик, слова против не скажет,

работает, учится, купил компьютер, все матери объяснит, покажет.

Она работает продавцом в киоске “Цветы”.

В ее прошлом образование, муж, мечты.

В настоящем — телевизор и ложь.

Ее любимая фраза — “Костика моего не трожь!”.

А новая партия тапок у Костика — редкостное говно.

Мажет, дает откат на самое дно.

Кто-то стукнул поэтому на него в ОБНОН.

И тут начинается страшный сон:

в квартиру вламываются люди в черном.

Мать Костика садится на пол со стоном.

В мониторе у Кости вдруг появляется девушка неописуемой красоты

и кричит по-английски: “Менты! Менты!”

*     *

 *

С моим другом Федей приключилась напасть.

Надо же было так низко пасть,

Да еще под самый под Новый год.

Федя называет это “не прёт”.

А ведь он фактически совершил убийство,

Хотя и задуманное, как банальное свинство,

Студенческий розыгрыш, ерунда.

Но не спасли доцента по прозвищу Борода.

Весь инфарктный центр пытался ему помочь.

Круглые сутки, и день и ночь,

Ему ставили капельницы, снимали кардиограммы.

Но Борода не вынес душевной травмы.

Федя перед зачетом всего лишь спрятался в шкаф,

Даже не подозревая, как он неправ,

А потом неожиданно вышел,

Стремясь напугать не доцента, а студента по кличке Рыжий.

Но судьба решила совсем иначе:

Александр Фомич Удачин,

Ненавидимый всеми злобный мудак-доцент,

Закричал, захрипел и упал, разметав конспекты.

Одногруппники сдали Федю, хотя и хлопали по плечу,

Потом советовали дать взятку лечащему врачу,

Повиниться перед ректором и деканом.

Но Федя от переживаний завис в общаге перед стаканом

И боялся идти на дальнейшие пересдачи.

Тем более что лесотехнический институт для него ничего не значил.

В итоге его отчислили за прогулы.

Федя имел разговор с военкомом, от которого сводит скулы

Так, как будто бы ты объелся фена.

Девушка Феди Лена

Не захотела гулять с убийцей и ушла.

Такие дела.

Город над вольной Невой

Процентов восемьдесят моих знакомых,

практически все те, кто вообще о чем-нибудь мечтает,