Сезон дождя (сборник) - Стивен Кинг

Дедушка вытащил сигарету изо рта, сунул в него большой и указательный пальцы, словно собирался свистнуть собаке, но, как выяснилось, просто послюнявил их, чтобы приложить к головке спички. Объяснений мальчику не требовалось: если не считать неожиданных весенних заморозков, дедушка и его друзья больше всего боялись пожара. Дедушка бросил спичку на землю, раздавил ботинком. Поднял голову, увидел, что мальчик зачарованно смотрит на него.

– Я знаю, что курить мне нельзя, и я не собираюсь просить тебя лгать. Если бабушка прямо спросит тебя: «Курил дедушка в саду?» – не юли и скажи ей, что да, курил. Я не хочу, чтобы ребенок лгал ради меня. – Он не улыбался, но под его взглядом Клайв почувствовал себя соучастникам заговора, правда, совершенно безобидного, никому не сулящего вреда. – А вот если бабушка спросит меня, упоминал ли ты имя Господа нашего всуе, когда я отдавал тебе эти часы, я посмотрю ей в глаза и скажу: «Нет, мэм. Он лишь сказал, что они очень красивые».

Теперь уже Клайв рассмеялся, а старик позволил себе улыбку, обнажив несколько оставшихся зубов.

– Разумеется, если она ни о чем нас не спросит, по своей инициативе мы ничего ей не скажем… так, Клайви? По-моему, это справедливо.

– Да, – кивнул Клайв. Он не был симпатичным мальчиком, и не стал мужчиной, на которого заглядывались бы женщины, но в то мгновение, когда он улыбался, обретя духовное единение с дедом, лицо его осветилось неземной красотой. Дедушка взъерошил ему волосы.

– Ты хороший мальчик, Клайви.

– Спасибо, сэр.

Дедушка молчал, глубоко задумавшись, сигарета сгорала неестественно быстро (сухой табак, сильный ветер). Клайв подумал, что старик уже сказал все, что хотел, и пожалел об этом. Ему нравилось слушать дедушку. Клайва поражало, что в словах дедушки всегда присутствовал здравый смысл. Его мать, отец, бабушка, дядя Дон… в их словах было много эмоций, но так мало здравого смысла. О человеке судят не по словам, а по делам, верно?

Его сестра Пэтти была старше на шесть лет. Он ее понимал, но не воспринимал всерьез, потом что вслух она обычно несла всякую чушь. В остальном общение шло через щипки. Самые болезненные она называла «Питер-щипок». И предупредила, что убьет его, если он скажет кому-нибудь о «Питер-щипках». Пэтти всегда говорила о людях, которых она собиралась убить. Список ее потенциальных жертв мог соперничать с планами какой-нибудь «Мёде [27] инкорпорейшн». Конечно, эти разговоры вызывали смех… до того момента, как твой взгляд падал на ее тощее, мрачное лицо. И жажда убийства читалась в этом лице так отчетливо, что желание смеяться отшибало напрочь. Во всяком случае, у Клайва. И с ней следовало держать ухо востро: несла-то она чушь, но была далеко не глупа.

– Я не хочу ходить на свидания, – не так уж и давно объявила она за ужином… примерно в то время, когда юноши традиционно приглашали девушек на Весенний танец в загородном клубе или на бал в средней школе. – Мне без разницы, пригласят меня или нет, – и поверх тарелки с мясом и овощами она воинственно оглядела сидящих за столом.

А Клайв смотрел на закаменевшее лицо сестры и вспоминал случившееся двумя месяцами раньше, когда на земле еще лежал снег. Он шел по коридору босиком, поэтому она не слышала его шагов, и заглянул в ванную через полуоткрытую дверь. Он и представить себе не мог, что увидит там Злобную Пэтти. А когда увидел, застыл как вкопанный. Если бы она чуть повернула голову влево, то обязательно заметила бы его.

Но она не заметила. Потому что очень уж придирчиво разглядывала себя. Она стояла голая, как стройные красотки в залапанном журнале Фокси Брэннигена «Модел дилайтс», банное полотенце лежало у ее ног. Она ничем не напоминала стройную красотку. Клайв это понимал, и судя по выражению лица, понимала это и Пэтти. Слезы катились по ее прыщавым щекам. Крупные слезы, много слез, но она не издавала ни звука. Наконец, инстинкт самосохранения подсказал Клайву, что пора сматываться. Он на цыпочках отошел от двери в ванную и никому, а прежде всего Пэтти, не рассказывал о том, что видел. Он не знал, рассердится ли она, узнав, что младший брат видел ее голую задницу, но полностью отдавал себе отчет в том, что свидетеля своих слез она точно сживет со света.

– Я думаю, мальчишки глупы и от большинства из них воняет, как от перезревшего сыра, – изрекла Пэтти в тот весенний вечер. И набила рот мясом. – Если кто-то из них пригласит меня на свидание, я рассмеюсь ему в лицо.

– Ты переменишь свое мнение, Цыпленок, – ответил ей отец, жуя стейк и не отрываясь от книги, которая лежала рядом с тарелкой. Мать уже и не пыталась отучить его от чтения за столом.

– Не будет этого, – заявила Пэтти, и Клайв знал, что мнения своего Пэтти не переменит. Слова у нее не расходились с делами. Клайв это понимал, а вот родители – нет. Он, правда, сомневался, что она приведет свою угрозу в исполнение, если он проболтается насчет Питер-щипков, но предпочитал не рисковать. Даже если бы она его не убила, то наверняка нашла бы другой способ причинить ему боль. А кроме того, иной раз Питер-щипки совсем и не были щипками, иной раз они больше напоминали похлопывание и даже доставляли ему удовольствие.

Когда дедушка открыл рот, Клайв подумал, что сейчас он скажет: «Пора возвращаться, Клайви», – но услышал совершенно другое:

– Я собираюсь кое-что тебе рассказать, если ты хочешь меня послушать. Много времени это не займет. Хочешь послушать, Клайви?

– Да, сэр!

– Действительно, хочешь? – с некоторым удивлением в голосе переспросил дедушка.

– Да, сэр.

– Иногда мне кажется, что я должен выкрасть тебя у твоих родителей и держать при себе. Иногда я думаю, если ты будешь рядом большую часть времени, я буду жить вечно, пусть и с больным сердцем.

Он бросил окурок под ноги, растоптал, потом присыпал землей. И посмотрел на Клайва поблескивающими глазами.

– Я давно уже перестал давать советы. Лет тридцать назад, а то и больше. Перестал, когда понял, что только дураки их дают и только дураки ими пользуются. Инструкция… инструкция – это другое дело. Умный человек может время от времени учить других, и умный человек, или мальчик, может время от времени чему-то учиться.

Клайв молчал, пристально всматриваясь в деда.

– Есть три вида времени, и хотя все они реальны, действительно реально только одно. Ты должен знать их все и всегда уметь различать. Ты это понимаешь?

– Нет, сэр.

Дедушка кивнул.

– Если бы ты ответил: «Да, сэр», – я бы врезал тебе по заднице, и мы пошли бы домой.

Клайв смотрел на растоптанные, присыпанные землей остатки сигареты, его лицо заливала краска гордости.

– Когда человек еще только растет, как ты, время очень долгое. К примеру, в мае ты думаешь, что занятия в школе никогда не закончатся, а до середины июня целая вечность. Не так ли?

Клайв подумал о том, как тянулись последние сонные, пропахшие мелом школьные дни, и кивнул.

– А когда, наконец, наступает середина июня и учитель выдает тебе табель и отпускает на каникулы, кажется, что новый учебный год никогда не начнется. Я не ошибаюсь?

Клайв подумал о бесконечной череде летних дней и энергично кивнул.

– Конечно. Именно так, сэр!

Летние дни, ах эти летние дни, протянувшиеся по равнинам июня и июля к укрывшемуся за горизонтом августу. Так много дней, так много рассветов, так много полуденных ленчей – бутербродов с копченой колбасой, горчицей, с нарезанными колесиками лука и огромных стаканов молока, – пока его мать молча сидела в гостиной, наливалась вином и смотрела очередную «мыльную оперу». Так много жарких послеполуденных часов, когда капельки пота собирались под коротко стриженными волосами и начинали течь по щекам, послеполуденных часов, когда ты вдруг замечаешь, что у тебя появилась тень. Так много предвечерних часов, когда пот испарялся, оставляя после себя запах лосьона после бриться на щеках и под мышками. Бесконечные игры, вышибалы, штандер, салочки, шуршание велосипедной цепи, перекатывающейся по хорошо смазанным шестерням, запахи жимолости, остывающего асфальта, зеленых листьев, скошенной травы, звуки бейсбольных карточек, выкладываемых на крыльцо у кого-то из парней, обмены и торговля игроками обеих лиг и, наконец, крик: «Кла-а-а-а-а-йв! Ужи-и-и-и-н!» – обрывающий это интереснейшее занятие. Крик всегда ожидаемый и всегда застающий врасплох, совсем как появление собственной тени, которая к трем часам дня превращается в черного двойника, бегущего рядом, а к пяти часам становится длинным и очень худым мужчиной. Теплые вечера у телевизора, под шуршание переворачиваемых страниц: его отец глотал книги одну за другой (никогда от них не уставал; слова, слова, слова, его отцу они никогда не надоедали, и Клайв однажды даже хотел спросить почему, но не собрался с духом). Его мать, время от времени поднимающаяся, чтобы пройти на кухню, сопровождаемая тревожным взглядом сестры и любопытным – его. Звяканье в очередной раз наполняемого стакана, который не пустовал с одиннадцати утра (их отец не отрывался от книги, хотя Клайв предполагал, что он все слышит и знает: Пэтти назвала его глупым лгунишкой и сильно ущипнула, когда он поделился с ней своими мыслями). Жужжание москитов за сеткой, по его разумению, прибавляющее в громкости после захода солнца. Декрет об отходе ко сну, такой несправедливый и неизбежный, отсекающий возражения до того, как они успели прозвучать. Короткий поцелуй отца, пахнущий табаком, мягкий – матери, сладкий и горьковатый, с винным запахом. Голос сестры, советующий матери лечь спать после того, как отец ушел в бар на углу, чтобы выпить пару кружек пива и посмотреть по телевизору матч по рестлингу. Голос матери, советующей Пэтти не совать нос в чужие дела. Светлячки, поблескивающие в темноте, далекий автомобильный гудок, доносящийся в тот самый момент, когда сон утягивал его в длинный, темный тоннель. А потом следующий день, вроде бы такой же, как предыдущий, но не такой. Лето. Оно не просто казалось, оно было долгим.