Хранители очага: Хроника уральской семьи - Георгий Баженов

— Постой-ка… Это, значит, в которой Алешка нынче живет?

— Не знаю, конечно, извините, какой такой у вас Алешка, а жить уж там придется мне. Извините.

— Вон как… Ну да и то верно. Какую ж еще другую? — Петровна поднялась из-за стола, оглядела Кирилла Братова еще раз с головы до ног: — А вещи-то где твои, Кирилл Алексеевич?

— Которые вещи прямо со мной, а которые враз унести нельзя — то у супруги. Бывшей, разумеется. Я, мамаша, вещами не оброс, мне, главное, мысль подавай, смысл существования.

— Болтаешь чего-то. Пошли посмотрим. — И повела в комнату, где Алешка играл в железную дорогу.

— Это, значит, точно я подумал: внук он твой, бабка. Здравствуй, Алексей батькович!

Алешка сначала взглянул на Петровну, только уж потом ответил:

— Здравствуйте.

— Пойди-ка на улицу поиграй, — сказала старуха. — Сидишь тут, а на улице благодать, солнышко играет.

— Солнце! — сказал Алешка. — А железная дорога там есть?

— У-у, железную дорогу, значит, любишь? — протянул Кирилл Братов. — Свожу, свожу тебя на станцию. У меня там много дружков-приятелей, работал там. Свой человек.

— А правда? — спросил Алешка.

— Чего правда? — рассмеялся, совсем неожиданно для старухи, Кирилл Братов. — Что свожу-то? Еще б не правда! Что Кирилл Братов сказал — значит точка, завязывай хреновину, дело на мази.

— Ладно, успеется еще сказки сказывать, — так, между прочим бросила старуха. — Дядя этот, — и показала на Братова, — будет жить с нами. Вот в этой комнатешке. Вот тут.

— Насовсем? — спросил Алешка.

— Это уж да. Супруга моя, — разумеется, бывшая, — определила меня навсегда по чужим людям. А между тем, я думаю, чужие люди — они как раз для меня самые родные и есть. Ближе не бывает.

— Интересно у вас получается. Вы артист, дядя?

— Я артист самой жизни, Алешка. Эквилибрист слова, фанатик справедливости. К тому же люблю мысль, ищу смысл существования.

— Вона чего, какой ты, — улыбнулась вдруг Петровна. — Не соскучишься с тобой, человек. А с виду посмотришь…

— Мать, не суди по одежке… так говорили еще в старину.

— Много чего говаривали, и так, и этак. Посмотрим еще, што ты еще за фанатик такой.

— Слабость имею, конечно, извините. Но единственно по причине пытливости, от которой все мои мытарства и страдания.

— Пьешь, што ли?

— Выпиваю, мать. Люблю, так сказать, состояние, соответствующее размышлению. Размышление — мой бич.

— Ну, хорош попался сосед… Смотри, у нас мальчонка растет, запомни, Кирилл Алексеевич.

— Первым делом отправимся с ним на станцию. Как переберусь, разумеется.

— Ну-к, давай подмогни тогда. Стаскаем вещи-то. Освободим уж тебе жилье.

Взялись все втроем; что поменьше — тащил Алешка, а что покрупней да потяжелей — в четыре руки брали Петровна с Братовым. Силой-то Кирилл Алексеевич послабже старухи удался, кряхтел да покряхтывал только, видать — непривычный к перегрузкам. Старуха только усмехалась в краешек губы.

— В тяжести смысла нет. Это я открыл, Кирилл Братов. А в легкости — есть. Легкость — извечное стремление человека, тут хоть искусство бери, хоть музыку, хоть что, мамаша. Легкость — признак смысла.

— А паровоз тяжелый? — спросил Алешка. — Тяжелый ведь?

— В паровозе главное, Алексей батькович, идея. А идея в нем легкая: колеса крутятся — и паровоз бежит.

— А самолет?

— Самолет — легче даже воздуха, потому — над воздухом летит. Вот смотри: ну-ка подуй… Та-ак. Чувствуешь? Даже и не чувствуешь, какой легкий. А самолет, выходит, еще легче. Легче воздуха.

— Какой же он легче, когда такой тяжелый? — спорил Алешка.

Кирилл Братов присел на диван, показал обоим рядом: ну-ка отдохнем. И сказал так, когда бабка с внуком присели:

— Ты, Алексей батькович, не смотри на внешность. Ты хоть раз поднимал самолет? Нет. Откуда ж знаешь, что он тяжелый? Во-от. А сколько раз видел, как он по небу летит? То-то. Своими глазами видел, тут тебя никто не обманет. Значит — легкий. Летит — значит легкий. Понял, в чем собака зарыта?

— Это ты поговори, поговори с ним, — сказала старуха. — Малец-то, понимаешь, без отца растет, а шибко пытливый на ум, до всего ему докопаться охота.

— Научим, мать. Копнем смысл-то жизни, у-ух, коп-не-ем… Понять стремись — и будешь умным. Это я сказал, Кирилл Братов.

— Понравился ты мне, Кирилл Алексеевич. Чудной, а понравился.

— Потому — беги собственности, а припадай к духу. Сама знаешь, в святом колодце — святая вода.

— Уж ты не верующий ли, Кирилл Алексеевич?

— О, мать, и ты, Алексей батькович, вера разорвана временем, и потому ищу истину вне бога, но в движении. Я иду — значит продвигаюсь. Понимаешь, мать?

— Куда продвигаешься-то?

— А к смыслу, мать. Смысла нет, а я иду. Круг жизни.

— А ты бы папку тогда мог оживить? — нетерпеливо дернул его за рукав Алешка.

— А он не умер, Алексей батькович. Это просто мы живем. А он не умер. Он нас дожидается.

— Он умер, — сказал Алешка. — Он умер, понимаешь?

— Куда ж он умер? Куда можно умереть-то? — удивленно и серьезно спросил Кирилл Братов. — Никуда ты не денешься, потому как мир един. Думаем — умер, значит, нет человека. А он есть, только не с нами. Ты же его помнишь?

— Он большой был, сильный.

— Помни — и он будет жить с тобой. Память — это когда мертвые живут в живых. Это я сказал, Кирилл Братов.

— А оживить все равно не можешь, — тускло сказал Алешка.

— Оживить? Живых не оживишь. А мертвых нет на свете.

— Ну, ладно, — вздохнула старуха, — давай-кось за работу. Наговоритеся еще. Успеется…

Странное дело, каждое утро люди на работу собираются, вечером — возвращаются, день-ночь — человек в хлопотах, а Кирилл Братов, как перебрался к ним, так ни разу ни на какую работу не собрался, никуда, кроме магазина, наверное, не ходил, устраивался обычно неподалеку от Петровны, особенно как вот сейчас, когда та копошилась с чем-нибудь в огороде, и, не умея подолгу молчать, заводил какой-нибудь разговор. Разговоры эти были ни на что не похожи, потому старуха прислушивалась поначалу к Кириллу Алексеевичу с интересом, всерьез, а потом немного попривыкла, слушала когда вполуха, а когда с подковырками или со смешками. Живет на свете мужик, была у него жена, теперь жены нет, детей тоже нет, ну, ладно, бывает; живет в комнате, комната теперь своя, отдельная от всех, но что у него в комнате? А ничего. Один стул, одна табуретка, круглый самодельный стол, жесткая кровать, смастеренная из ящиков, несколько стаканов, две ложки, две вилки, нож. И больше ничего. Да еще тот чемоданишко, в котором — это уж, конечно, хорошо — разный инструмент. И больше ничего. Бабка прожила немало, но такого Кирилла встретила впервые. И еще что — пьет целый день. Ну, как пьет? Не напивается, а пьет. Сходит в магазин, купит поллитру, сядет, пьет помаленьку, пока не закончится. Закончится — снова в магазин.

— На какие такие деньги пьешь-то?

— На деньги, которые в других руках пропали бы.

— В каких это?

— Да вот хоть жены моей. Бывшей, разумеется.

— Как бы не так…

— А вот смотри. Мы с ней жили, у ней чего только не было, и все мало. Все есть — а человек хуже меня. Это как же это, а? А у меня ничего нет — и ничего не надо.

— Уж так прямо и хужее тебя… Чем хужее-то?

— Да тем и хуже, мать, что сколько ни гребет к себе, а счастливей не становится. А злей — да. Какой вывод, мать?

— А вывод один — пить все одно надо меньше. Какой прок-то?

— Это я с тобой согласен. Говорят вот, истина в вине. Я думаю, вовсе она как раз и не в вине. А очень даже наоборот. Римляне, когда говорили, что истина в вине, они тогда не пили, мать. Понимаешь? Потому, когда чуть только поддаст римлянин, у него сразу и заиграет. Мысль пробуждается. Озарение находит. А теперь, мать, пьют все. Истина-то и растворилась. Зачем ей быть со всеми? Она спряталась.

— Вот именно што.

— Да, но вопрос — куда спряталась? Ты мне на это ответь!

— Никуда она не пряталася. Недаром говорят: пей да дело разумей.

— Пей да дело разумей… это хорошо сказано. Только о каком деле речь?

— О деле. О деле речь. О самом настоящем. Вот о каком.

— Темнишь ты все, Петровна. А по мне так, истина — в слове. В слове ведь что главное? Молчание. А в молчании — прозрение. Поняла?

— Как не понять. Ты еще крученей говори — задуришь мозги-то совсем. Скажи лучше, обещал мальчонку на станцию сводить?

— Обещал.

— А пошто он с тобой не разговаривает — иль не догадываешься?

— Что слово не сдержал?

— Догадливый, однако.

— Алексей батькович! Алексе-еей! — закричал Братов в дом. — Во как, не отзывается. Ладно, мать, обещал — завязывай хреновину, дело на мази. Пойду ведь я. Вот прямо сейчас и пойду.