Хранители очага: Хроника уральской семьи - Георгий Баженов

Петровна слушала Антона с отлегшим сердцем: люди — их сразу видно, какие они — такие или этакие.

— Уж космос этот — не земля-матушка, — согласно кивнула она.

— Во-от… А ты говоришь, мать! Мы жили как? Мы жили черт знает как, а теперь у нас две комнаты, хоромы, мать. Поняла, такое дело?

— А как не поняла. — Петровна подошла к двери своей комнаты, вставила ключ. Туда-сюда попробовала — не идет.

— Ну-к дай-ка я. — Антон взялся за ключи и вдруг аж грохнул: — О, мать! Ты же не тем ключом открываешь! Это — от входной, поняла? А вот это-от… — он вставил ключ, и р-раз только — дверь открылась, — этот от твоей. Ну-ка, посмотри, какая красотища! И учти, это все при жизни, а не когда ты уже умерла!

А и в самом деле было красиво; окно — широкое, просторное — глядело в лес, за стадион; там и солнце сейчас играло, вид открывался радостный, веселый; и сама комната была не маленькая — метров восемнадцать; с паркетом, с обоями, с балконом даже.

— То-то! — удовлетворенно цокнул языком Антон. — Я, мать, на печке работаю, в мартене, на завалочном крану. Ухайдокаюсь… а домой приду — и душа оттаивает: лес рядом, а хочешь — спустись чуть ниже, дорогой-то, там тебе Чусовая, поставь жерличку, сядь на бережок, жди-пожди свою щукенцию. А в черемухе, мать, соловьи заливаются… Черт знает что и происходит! Не видать было соловьев-то раньше, как пить дать не видать, а теперь — поют, мать! Вот что делается! Соловьям даже края наши по душе пришлись, а чего уж нам жаловаться?!

И уж как Петровна ни отговаривалась — чуть позже — от застолья, дело было пустое, потому что Антон, видно, не любил отпускать от себя человека, пока не выговорится. И как комнаты эти получал, рассказал, и как раньше жили в бараках, рассказал, и сколько у него братьев, а сколько у жены сестер, «это смех, мать, у меня четыре брата, а у нее четыре сестры, новоселье тут справляли — дым коромыслом шел», Петровна даже засмеялась, как представила — ну чистая сказка получается, ох уж шебутной, видать, мужик, Антон этот, не соскучишься с ним. Показал он и хоромы свои, хорошие обе комнаты, одна — спальня, другая — там телевизор, шкафы разные, столы и столики, книжный шкаф с книжками и буфет с посудой, «уж это, мать, будь здорова — не космос, посуда зря не бьется, но и к буфету не привязана, невесомости нет, гуляем — значит гуляем!». И Машу, жену, хвалил да подхваливал, только та не очень на его похвалы расцветала, все как-то больше в себе замыкалась, и не сказать — Петровны стеснялась или, скажем, не понравилась она ей, нет, видно — характер такой. Да и вообще было кой-что непонятно старухе, только она, ясное дело, не спрашивала: жизнь большая — колесо само прикатит, куда надо…

— Так-то, мать! Степан у меня, брат старший, брат-то, тот не-ее-ет, тот копить норовит, машину хочу — и баста. Загорелся, вишь! А младший, верь не верь, гуляка, мот, черту брат и сват, вдруг глядь — ну, не поверишь, Петровна! — машину-то и выиграл! В лотерею! — Антон так и закатился смехом, кадык его ходил туда-сюда, вино расплескивалось. — Так ты что думаешь, схватились они у меня тут на новоселье, старший орет: давить таких надо! — а младший, Петька-то, вон Маша не даст соврать, хлоп его по роже: вот тебе лотерейный, вот тебе машина, кукиш с маслом! — И снова Антон залился смехом. — Кровищи, Петровна, было — уж это было, ничего не скажешь, а под конец все равно помирились, сказали так: каждый живет и дышит, и кому как дышится — дело хозяйское, тут, мать, не космос — земля, а на земле, знаешь ведь, в одиночку умирают, так-то…

И вот так нес, нес Антон, то огород, то колесница, то у черта кочерга, аж живот у Петровны заболел, отвыкла уж смеяться по стольку, а Антон не отпускал, кричал:

— Не-ет, мать, ты погодь, пого-одь, говорю, я сейчас покажу… ну-ка, погоди-ка…

И пока он бегал в другую комнату, Петровна и скажи:

— Веселый у тебя мужик, Маша. Смотри какой…

— А чего ему не веселиться? За ним не станет.

— Ну, и жене за таким полегче. А то б хмурился иль еще как.

— По мне — лучше б пил, што ли. А то за кем, может, полегче, а за ним потяжельше других будет.

— Да што так? — удивилась Петровна.

— До баб больно охоч. Вот и грех весь. Ни одной не пропустит.

— Ну, это дело поганое, — согласилась старуха.

— А может, и сама я тут виноватая. — И Маша пригорюнилась. — Ему чего хотелось-то всегда — деток. А я все ждала — квартиру, думаю, дадут, — тогда. Квартиру дали — а дети теперь нейдут.

— Так дело поправимое. У-у, чего там, — махнула рукой Петровна.

— Нейдут дети-то, понимаете? Вот он и бесится — другую иной раз средь бела дня приволокет…

— Да што ты? — испуганно всплеснула руками Петровна.

— …приволокет средь бела дня, запрутся в другой комнате, и вот давай менжуются…

— От так дьявол!

— …А ну-ка взгляни, мать! Взгляни! — На кухню с сияющими глазами влетел Антон. — Во, смотри! — И он протянул ей большую истрепанную фотографию. — Это вот отец у меня был. Во усищи какие! Это — мать! А вот братаны… видишь, вот этот, это и есть старший, Степан, которому Петька-то рожу расквасил. Вот он, Петровна… Ну, а вот этот… Иван… прапорщик у нас, строгий, да дурной, все покомандовать нами любитель… А это Нефед-тугодум, так и зовем. Пока рюмку ко рту поднесет, обо всей вселенной успеет подумать. Жизнь-то для него — космос, мать. Поняла?

Вернулась домой Петровна, а там тоже ее за столом поджидают. Посредине бутылочка возвышается, винегрет стоит, салат, колбаска нарезана, ложки-вилочки лежат, самовар пыхтит в сторонке.

— С застолья да опять к застолью! — только и сказала старуха.

— Во даешь, мам! Это где ж ты успела позастольничать? — удивилась Аня. Алешка, тот без слов, подошел к бабушке, взял за руку, отвел руки мыть, привел обратно, усадил ее за стол.

— Ишь, проголодался как! — понимающе подмигнула Петровна Ане.

— Заждался… не без этого, — сказала Аня.

— И не заждался. И вовсе нет. А давай садись, есть будем.

— Я и говорю, проголодалися, — улыбнулась Петровна. — С одного да за другой стол… Да как, говоришь, где успела позастольничать… с соседями познакомилась… повидала их, значит…

— Ну и как они? — насторожилась Аня, тоже присев к столу; распечатала бутылку, налила в рюмки.

— Не поверишь, Аня. Век бы жить с такими…

— Ну и слава богу, — вздохнула Аня. — Были б люди хорошие, а там дело нас не касается.

— Антон, сосед-то, ох шебутной мужи-ик… — протянула старуха.

— Вот тебе и жених. И женись на нем! — буркнул Алешка.

Аня с Петровной переглянулись и вдруг разом прыснули.

— И нечего смеяться. Смех без причины — признак дурачины, — бубнил свое Алешка.

— Ну-ну, разошелся, — погладила его по голове Аня. — Успокойся.

Алешка, пока мать с бабкой выпили по рюмочке кагора, пока закусывали винегретом, быстро наелся, напился чаю и вылез из-за стола.

— И што так? — удивилась Петровна. — Што так быстро наелся-то?

— А то, — снова буркнул Алешка. — Спасибо. А ну вас… — И выскочил из комнаты, как пуля.

— Ревнует, — сказала Аня.

— А чего? Вот глупой…

— А как же. Переживает. Думает, уходить от нас собираешься. Весь день как не свой.

— Ну-ко пойду взгляну на него. Чего он там… — Старуха поднялась из-за стола, приохнула невольно, подхватившись за поясницу. И уж через минуту вернулась. — Варнак. И слушать бабку не хочет. Хотела ему по-людски, а он прыг в сад, через окошко-то, — только его и видала.

— Может, мы зря обо всем толкуем? При нем-то, а, мама?

— А нет, нет, не здря. Пущай слушает. Плохого ничего не скажем, а хорошему, может, научится. Мы-то говорим — он не глупой, понимает, што к чему.

— А видать, и не все понимает.

— Понимает, куда там. Все понимает. Но форс-то тоже надо держать. Мужик все же. Со счетов не сбрасывай.

Выпили еще по рюмке.

— Я, значит, когда пришла-то к им… встречает меня… слышь, Ань?

Аня, слушая, вдруг невольно расширила глаза, секунду-другую еще держалась, а потом, запахнув рот ладошкой, сорвалась со стула и бросилась вон из комнаты.

— Што это с ней… вот беда-то… — Петровна поспешила за Аней.

В туалете, над раковиной, и полоскало Аню. Синие густые вены вздулись на висках, лоб сделался изжелта-пергаментным, а выше к волосам — белым как мел, в корнях волос испарина блестит, в глазах застыла мутная тяжелая тоска. Только чуть отойдет, вздохнет раз-другой, отдышится — и снова полощет до спазмы в желудке, и идти уж вроде нечему, желчь стронулась, а все равно выворачивает наизнанку, крутит-вымучивает.

Петровна дрожащей рукой сунула ковшик холодной воды, Аня припала к нему губами, делая большие, больше чем нужно, глотки, давилась, комом застревала вода посреди горла, аж гортань ломило.

— Не спеши… помалу, помалу…

Аня кивнула, отпала от ковша, закрыла глаза, постояла так, потом, набрав в рот воды, запрокинула голову, — волосы, густые, черные, рассыпались по спине, — стала полоскать горло, с отвращением — с облегчением сплевывая воду в раковину.