Анна Каренина - Лев Толстой

чего хочет.

- Если вы любите меня, как вы говорите, - прошептала она, - то

сделайте, чтоб я была спокойна.

Лицо его просияло.

- Разве вы не знаете, что вы для меня вся жизнь; но спокойствия я не

знаю и не могу вам дать. Всего себя, любовь... да. Я не могу думать о вас и

о себе отдельно. Вы и я для меня одно. И я не вижу впереди возможности

спокойствия ни для себя, ни для вас. Я вижу возможность отчаяния,

несчастия... или я вижу возможность счастья, какого счастья!.. Разве оно не

возможно? - прибавил он одними губами; но она слышала.

Она все силы ума своего напрягла на то, чтобы сказать то, что должно;

но вместо того она остановила на нем свой взгляд, полный любви, и ничего не

ответила.

"Вот оно!- с восторгом думал он. - Тогда, когда я уже отчаивался и

когда, казалось, не будет конца, - вот оно! Она любит меня. Она признается в

этом".

- Так сделайте это для меня, никогда не говорите мне этих слов, и будем

добрыми друзьями, - сказала она словами; но совсем другое говорил ее взгляд.

- Друзьями мы не будем, вы это сами знаете. А будем ли мы

счастливейшими, или несчастнейшими из людей - это в вашей власти.

Она хотела сказать что-то, но он перебил ее.

- Ведь я прошу одного, прошу права надеяться, мучаться, как теперь; но

если и этого нельзя, велите мне исчезнуть, и я исчезну. Вы не будете видеть

меня, если мое присутствие тяжело вам.

- Я не хочу никуда прогонять вас.

- Только не изменяйте ничего. Оставьте все как есть, - сказал он

дрожащим голосом. - Вот ваш муж.

Действительно, в эту минуту Алексей Александрович своею спокойною,

неуклюжею походкой входил в гостиную.

Оглянув жену и Вронского, он подошел к хозяйке и, усевшись за чашкой

чая, стал говорить своим неторопливым, всегда слышным голосом, в своем

обычном шуточном тоне, подтрунивая над кем-то.

- Ваш Рамбулье в полном составе, - сказал он, оглядывая все общество, -

грации и музы.

Но княгиня Бетси терпеть не могла этого тона его, sneering, как она

называла это, и, как умная хозяйка, тотчас же навела его на серьезный

разговор об общей воинской повинности. Алексей Александрович тотчас же

увлекся разговором и стал защищать уже серьезно новый указ пред княгиней

Бетси, которая нападала на него.

Вронский и Анна продолжали сидеть у маленького стола.

- Это становится неприлично, - шепнула одна дама, указывая глазами на

Каренину, Вронского и ее мужа.

- Что я вам говорила? - отвечала приятельница Анны.

Но не одни эти дамы, почти все бывшие в гостиной, даже княгиня Мягкая и

сама Бетси, по нескольку раз взглядывали на удалившихся от общего кружка,

как будто это мешало им. Только один Алексей Александрович ни разу не

взглянул в ту сторону и не был отвлечен от интереса начатого разговора.

Заметив производимое на всех неприятное впечатление, княгиня Бетси

подсунула на свое место для слушания Алексея Александровича другое лицо и

подошла к Анне.

- Я всегда удивляюсь ясности и точности выражений вашего мужа, -

сказала она. - Самые трансцендентные понятия становятся мне доступны, когда

он говорит.

- О да!- сказала Анна, сияя улыбкой счастья и не понимая ни одного

слова из того, что говорила ей Бетси. Она перешла к большому столу и приняла

участие в общем разговоре.

Алексей Александрович, просидел полчаса, подошел к жене и предложил ей

ехать вместе домой; но она, не глядя на него, отвечала, что останется

ужинать. Алексей Александрович раскланялся и вышел.

Старый, толстый татарин, кучер Карениной, в глянцевом кожане, с трудом

удерживал прозябшего левого серого, взвивавшегося у подъезда. Лакей стоял,

отворив дверцу. Швейцар стоял, держа наружную дверь.Анна Аркадьевна

отцепляла маленькою быстрою рукой кружева рукава от крючка шубки и, нагнувши

голову, слушала с восхищением, что говорил, провожая ее, Вронский.

- Вы ничего не сказали; положим, я ничего и не требую, - говорил он, -

но вы знаете, что не дружба мне нужна, мне возможно одно счастье в жизни,

это слово, которого вы так не любите... да, любовь...

- Любовь... - повторила она медленно, внутренним голосом, и вдруг, в то

же время, как она отцепила кружево, прибавила:- Я оттого и не люблю этого

слова, что оно для меня слишком много значит, больше гораздо, чем вы можете

понять, - и она взглянула ему в лицо. - До свиданья!

Она подала ему руку и быстрым, упругим шагом прошла мимо швейцара и

скрылась в карете,

Ее взгляд, прикосновение руки прожгли его. Он поцеловал свою ладонь в

том месте, где она тронула его, и поехал домой, счастливый сознанием того,

что в нынешний вечер он приблизился к достижению своей цели более, чем в два

последние месяца.

VIII

Алексей Александрович ничего особенного и неприличного не нашел в том,

что жена его сидела с Вронским у особого стола и о чем-то оживленно

разговаривала; но он заметил, что другим в гостиной это показалось чем-то

особенным и неприличным, и потому это показалось неприличным и ему. Он

решил, что нужно сказать об этом жене.

Вернувшись домой, Алексей Александрович прошел к себе в кабинет, как он

это делал обыкновенно, и сел в кресло, развернув на заложенном разрезным

ножом месте книгу о папизме, и читал до часу, как обыкновенно делал; только

изредка он потирал себе высокий лоб и встряхивал голову, как бы отгоняя

что-то. В обычный час он встал и сделал свой ночной туалет. Анны Аркадьевны

еще не было. С книгой под мышкой он пришел наверх, но в нынешний вечер,

вместо обычных мыслей и соображений о служебных делах, мысли его были

наполнены женою и чем-то неприятным, случившимся с нею. Он, противно своей

привычке, не лег в постель, а, заложив за спину сцепившиеся руки, принялся

ходить взад и вперед по комнатам. Он не мог лечь, чувствуя, что ему прежде

необходимо обдумать вновь возникшее обстоятельство.

Когда Алексей Александрович решил сам с собой, что нужно переговорить с

женою, ему казалось это очень легко и просто; но теперь, когда он стал

обдумывать это вновь возникшее обстоятельство, оно показалось ему очень

сложным и затруднительным.

Алексей Александрович был не ревнив. Ревность, по его убеждению,

оскорбляет жену, и к жене должно иметь доверие. Почему должно иметь доверие,

то есть полную уверенность в том, что его молодая жена всегда будет его

любить, он себя не спрашивал; но он не испытывал недоверия, потому имел

доверие и говорил себе, что надо его иметь. Теперь же, хотя убеждение его о

том, что ревность есть постыдное чувство и что нужно иметь доверие, и не

было разрушено, он чувствовал, что стоит лицом к лицу пред чем-то нелогичным

и бестолковым, и не знал, что надо делать. Алексей Александрович стоял лицом

к лицу пред жизнью, пред возможностью любви в его жене к кому-нибудь, кроме

его, и это-то казалось ему очень бестолковым и непонятным, потому что это

была сама жизнь. Всю жизнь свою Алексей Александрович прожил и проработал в

сферах служебных, имеющих дело с отражениями жизни. И каждый раз, когда он

сталкивался с самою жизнью, он отстранялся от нее. Теперь он испытывал

чувство, подобное тому, какое испытал бы человек, спокойно прошедший над

пропастью по мосту и вдруг увидавший, что этот мост разобран и что там

пучина. Пучина эта была - сама жизнь, мост - та искусственная жизнь, которую

прожил Алексей Александрович. Ему в первый раз пришли вопросы о возможности

для его жены полюбить кого-нибудь, и он ужаснулся пред этим.

Он, не раздеваясь, ходил своим ровным шагом взад и вперед по звучному

паркету освещенной одною лампой столовой, по ковру темной гостиной, в

которой свет отражался только на большом, недавно сделанном портрете его,

висевшем над диваном, и чрез ее кабинет, где горели две свечи, освещая

портреты ее родных и приятельниц и красивые, давно близко знакомые ему

безделушки ее письменного стола. Чрез ее комнату он доходил до двери спальни

и опять поворачивался.

На каждом протяжении своей прогулки, и большею частью на паркете

светлой столовой, он останавливался и говорил себе: "Да, это необходимо

решить и прекратить, высказать свой взгляд на это и свое решение".И он

поворачивался назад. "Но высказать что же? какое решение?" - говорил он себе

в гостиной и не находил ответа. "Да наконец, - спрашивал он себя пред

поворотом в кабинет, - что же случилось? Ничего. Она долго говорила с ним.

Ну что же? Мало ли женщина в свете с кем может говорить? И потом, ревновать