Святая с темным прошлым - Агилета

Знаю, что всем нам умереть предстоит, но на малое время, о святой Архангел Божий, хранитель и покровитель души и тела раба Божьего Михаила, умоли Господа исцелить его, да прославлено в нем будет имя Господне!..

Он стоял у края воды не то мгновение, не то вечность, и голова все полыхала и полыхала, а море все звало и звало к себе – волны подбегали к самым его ногам в недоумении, что он так медлит. А ненавистная его страданиям сила все держала и держала ноги, не давая тронуться вперед и с облегчением исчезнуть в волнах.

…Господи! Услышь молитву мою, призри на немощь мою – не лишай меня счастья быть рядом с ним, не разлучай нас! Не призывай его к себе сейчас, пока не свершил он всего того, что мог бы свершить во славу Твою и во благо людям Твоим. Верую, Спасе, в милосердие Твое и на Тебя уповаю. Но да будет воля Твоя, а не моя…

И вдруг, прямо на глазах, море стало пересыхать, оставляя неприглядный буро-зеленый налет на обнажившихся камнях и бьющихся в предсмертных муках рыб. А затем пропали и камни, и рыбы, и вместо спасительной лазоревой глади вновь перед ним растянулась иссохшая степь под раскаленным небом. Ни тени, ни деревца. Отчаянье и безнадежность заставили его оцепенеть, и пока стоял он так, пригвожденный к месту, вновь увидел подле себя треклятую пустынницу. Она протягивала ему оловянную кружку с водой. Что за радость была бы выплеснуть воду ей в лицо за то, что лишила его холодного покоя и забвения! Но он был недвижим, и ей удалось влить ему в рот несколько глотков. Это принесло немного облегчения, и ему удалось заговорить:

– Отпусти меня! – униженно попросил он ее не то криком, не то шепотом.

Пустынница покачала головой и направилась куда-то в глубь степи. Он же против воли тронулся за ней, точно связан с ней был незримой нитью. И так, ненавидя, проклиная и восставая против нее всей душой, тянулся и тянулся вслед за своей провожатой, неся в голове не утихающую боль, но не оглядываясь более туда, где так недавно видел столь желанное, ласковое море.

Годы спустя Кутузов поведал своему сподвижнику, графу Ланжерону (французу на русской службе) прелюбопытную историю. Согласно ей, во время своего путешествия по Голландии в 1776 г. Михайла Ларионович узнал, что некий знаменитый профессор хирургии и анатомии защищает диссертацию о ранах. В ней, в числе прочего, утверждалось, что рана, якобы полученная русским офицером Кутузовым – миф, поскольку после нее практически невозможно остаться в живых, не говоря уже о том, чтобы сохранить зрение. Кутузов, разумеется, не мог пропустить подобное событие. После того, как профессор закончил доклад и раскланивался под аплодисменты, Михайла Ларионович поднялся и сказал ему перед всей аудиторией: «Господин профессор, вот я здесь и я вас вижу».

Поскольку сей примечательный эпизод известен исключительно со слов самого Кутузова, никто, кроме светлейшего князя Смоленского не может поручиться за его полную достоверность. Однако, если Михайла Ларионович и слукавил в мелочах, он не солгал в главном: рана его лишь чудом не стала смертельной. А правый глаз перестал видеть лишь тогда, когда возраст Кутузова подобрался годам к шестидесяти, вместо того, чтобы сделать полководца наполовину слепым в двадцать семь.

Истинно и то, что исцелению Кутузова поражались современники, а в особенности очевидцы его ранения. Вскоре после боя под Алуштой князь Долгоруков в своем отчете государыне-императрице писал следующее: «Ранены: Московского легиона подполковник Голенищев-Кутузов, приведший гренадерский свой баталион, из новых и молодых людей состоящий, до такого совершенства, что в деле с неприятелем превосходил оный старых солдат. Сей штаб-офицер получил рану пулею, которая, ударивши его между глазу и виска, вышла на пролет в том же месте на другой стороне лица». Донесение датировано 28-ым июля, когда Долгоруков еще не подозревал, что Михайла Ларионович останется в живых, а потому так восхвалял его заслуги, так как если бы произносил надгробную речь.

И действительно, почти невозможно поверить в то, что человек с головой, простреленной навылет, способен вернуться к жизни. Турецкая пуля ударила Кутузова в левый висок за скуловой костью, проломив клиновидную и сокрушив на своем пути внутри черепа решетчатую кость, но вряд ли задев слезную. Проложив себе кровавую дорогу в том весьма узком пространстве, что отделяет заднюю часть глазного яблока от головного мозга, пуля вылетела за правой скуловой костью, вновь разнеся в осколки клиновидную. Каким чудом не был задет зрительный нерв, лежавший прямо у нее на пути, прошла ли пуля чуть выше или (скорее всего) чуть ниже него, остается загадкой. Ведь на портретах Кутузова, даже на первом из них, написанном всего через год с небольшим после ранения, мы не увидим шрамов на висках – живописцы благоразумно изображали полководца таким, каким он сам предпочел бы себя увидеть.

Трудно судить о том, каким был калибр поразившей Кутузова пули, но явно он был куда крупнее, чем у пуль современных. Если же предположить, что калибр турецких пуль едва ли сильно отличался от тех, что вылетали из ружей русских солдат в 70-е годы XVIII века, то голову офицера пробурил раскаленный свинцовый шарик диаметром от 16 до 18 мм[34]. Расстояние же между задней частью глазного яблока и головным мозгом взрослого человека в височной области равняется примерно 25 мм. Следовательно, стоило турецкой пуле отклониться хоть на волосок от пройденного ею пути, последствия были бы фатальны. Отклонись пуля вправо и порази она мозг, Кутузова неминуемо ждала бы смерть. Отклонись она влево и задень глаз – слепота. Однако, презрев все законы вероятности, выстрел турецкого янычара оставил русского офицера живым и зрячим.

Чудо? Да, несомненно, чудо! Но чудеса не так редки в жизни, как принято считать. И главное из них – чудо любви – совершается ежедневно и ежечасно в миллионах человеческих сердец по всей земле. Вершилось оно в момент выстрела и в сердце Василисы. И одному Богу известно, что именно избавило Михайлу Ларионовича от смерти – редчайшее стечение благоприятных обстоятельств или идущая из глубины сердца молитва к его Творцу.

XXXVII

«…Увидев, что душа его вернулась в тело, испытала я то же чувство, что и годы спустя, когда, после долгого и мучительного разрешения от бремени положили мне на руки живое дитя…»

Он открыл глаза и оказался в темноте. Тьма облепляла его, пугающая, непроницаемая, не позволяющая поверить в то, что солнце и луна поочередно проливают свой свет над миром. Но мало-помалу из мрака проступило лицо – знакомый нежный овал, обрамленный светлыми косами. Глаза у девушки были сомкнуты как у спящей или мертвой. Он узнал ее и с надеждой позвал:

– Пустынница!

Никаких других имен не приходило на ум.

Глаза распахнулись, как по команде. В них тут же зажглось столько огней – изумления, восторга, любви – что он не выдержал и смежил веки.

– Мы с тобой на том или на этом свете? – прошептал он, не имея сил говорить в полный голос.

Ответом был странный звук, похожий не то на всхлип, не то на хохот.

– Все же где? – настаивал он, чувствуя, что стремительно слабеет от мгновенно разгоревшейся боли в голове и вот-вот вновь провалится в беспамятство.

– Для меня один свет – там, где вы! – успело зацепиться за край его мутнеющего сознания, так и оставляя непроясненным, жив он все-таки или нет.

А Василиса смотрела на него, неподвижного, обессиленного, но уже перешагнувшего тот рубеж, где смерть могла бы до него дотянуться, и до боли хотелось ей обвить его голову руками и склониться над ней, заслоняя от всего мира, как заслоняют от ветра едва занявшийся огонек. Она прилегла рядом с ним на потертый татарский ковер и изогнула руку так, что та почти касалась его бинтов. На руку опустила голову и, чувствуя, как наполняются слезами глаза, долго нежила взглядом его лицо, обескровленное и высушенное долгим бесчувствием и воздержанием от пищи. И не было на свете женщины счастливее ее в те минуты.

До сих пор никаких признаков того, что сознание к нему вернулось, Михайла Ларионович не подавал. Лежал недвижно и беззвучно, и лишь дыханием напоминал о том, что жив. В ту воду, которой Василиса поила его беспрестанно, она несколько раз в день подмешивала мед, чтобы хоть как-то поддержать его силы (как поступала и со всеми другими ранеными, что не могли принимать пищу), но не знала наверняка, принесут ли ее усилия какие-нибудь плоды. Тем более, что ежедневно с отчаяньем наблюдала, как умирает то один, то другой из вверенных ее попечению солдат.

Когда закончился бой (а закончился он полным разгромом десанта и бегством турок на корабли), стало очевидно, что некоторые из солдат и офицеров ранены столь тяжело, что везти их обратно, в расположение своей части нет никакой возможности. Не сегодня-завтра Богу душу отдадут – что ж мучить их понапрасну страшной тряской на жаре? (Кутузова и вовсе уже причисляли к покойникам и готовились сообщать родным о его кончине.) А потому всех, кого сочли безнадежным, решено было оставить в деревне Шумлы, в доме одного из зажиточных татар, где нашлось достаточно места, чтобы разместить дюжину человек. Татарину вменили в обязанность обеспечивать всех едой, питьем и прочим, что потребуется, и припугнули, что, вернувшись через две недели, спросят с него со всей строгостью. А с ранеными оставили Василису по ее собственной просьбе и потому, что так представлялось разумнее всего: никакого врачебного искусства умирающим уже не требовалось, одно добросердечие и терпеливый уход до их последнего вздоха.