Книга Розы - Роза Эпштейн

Зашла тогда я к их соседке тете Фросе, сказала про свои подозрения насчет бочек, об которые сестра так неловко бьется каждый раз. Тетя Фрося и просветила меня:

– Это ж Володька ее так отделал. Он ей доктора немецкого простить не может – раз в год напивается до беспамятства и бьет ее смертным боем.

И такая злость меня взяла. Ведь знала я про того доктора, который предупредил Груню о готовящемся аресте. Всего-то и было меж ними, что попросила его однажды сестра дочку Светочку спасти. Девочка болела ангиной, горела от высокой температуры и уже задыхалась. Доктор пришел, осмотрел горлышко ребенка, намотал на палец бинт и, засунув его в горло, стал вскрывать фолликулы. Потом засыпал в горло порошок какой-то, а уходя, оставил банку сгущенного молока для девочки. Уж так ему Груня была благодарна, что Светочка задышала и пошла на поправку после этих процедур! Она и Володе об этом рассказала, разве что умолчала, как в знак благодарности в щеку доктора поцеловала.

Все во мне кипело, когда я вернулась в комнату сестры. Володя как раз был дома. Со злости я так хлобыстнула дверью, что она захлопнулась, и с порога накинулась на зятя:

– Ах ты, гад, сволочь ты последняя. Ты что же творишь, скотина? Немцы Груньку не добили, так ты теперь добиваешь? Да я ж тебя, гада, пришибу самого.

Сама не помню, как у меня в руках скалка оказалась. И ну давай его этой скалкой обхаживать. А он-то мужик! Силы с моими не сравнить. И в ответ в меня чем попало швыряет. Кричит:

– Не твое собачье дело! Что ты лезешь в нашу семью?

Груня снаружи в дверь колотит, умоляет:

– Откройте! Что вы делаете? Вы ж поубиваете друг друга!

А я к двери прорваться не могу, там позицию Володька держит. И тогда пустила в ход последний аргумент:

– Если еще раз хоть пальцем Груньку тронешь, Лене напишу – приедет и пристрелит тебя, как собаку.

С тех пор, как бабка отшептала. Ни разу больше Володя Груню не тронул, да еще прощения всю жизнь у нее просил.

Глава 19

Комсомолка, активистка и юмористка

Ну и, конечно, как все молодые, я жила ожиданием любви. Я уже рассказывала про кавалера, который в Коканде посвящал мне стихи. Потом он уехал в Москву учиться в Академии имени Жуковского. И вдруг в 1944 году перед тем, как мне переехать из Лозовой в Харьков, приходит «кадровичка» Заварзина и говорит:

– Роз, у меня второй день лежит телеграмма для тебя.

Отдает мне телеграмму. А в ней: «Жив. Здоров. Люблю. Целую. Владимир».

Мы с ним больше переписывались, и раза два он приезжал ко мне в Харьков. Под Харьковом жили его сестра с матерью. Я тогда после института в техотделе работала. Помню, он заходит и – прямиком к начальнику отдела Нестерову. Отдает ему честь и докладывает: «Для прохождения отпуска прибыл! Разрешите представиться – Талалаев Владимир Федорович, майор авиасвязи». Все сотрудники рты пораскрывали. А Нестеров не растерялся.

– Какое отношение это имеет к нашему отделу? – спрашивает.

– Прямое. Я вас попрошу отпустить на час мою невесту Розу Соломоновну Эпштейн, – отвечает Вовка.

Нестеров на меня через очки смотрит. А я готова провалиться сквозь землю. Только промелькнула мысль: «Ледик такого себе никогда бы не позволил».

– Два часа в вашем распоряжении, – разрешает Нестеров.

Выскочила я в коридор впереди Володьки и – к окну. А он меня приподнял и посадил на подоконник.

– Вовка. Ты что себе позволяешь? И кто это твоя невеста? – возмутилась я.

– Ты!

– Хорошо, что сказал. Буду знать.

Два часа мы гуляли по городу. Поехали к моей подружке Клаве. Такой был парень. Но за четыре года ни разу не сказал, что он на мне женится. Я и решила: «Молчишь, и черт с тобой! Найду себе жениха».

Два года за мной ухаживал еврей Сашка Спиваков. Он прорабом работал, звал знакомиться с родителями. Но я отказывалась, потому что это уже обязывало. А сестра у него была замужем за директором велозавода в Харькове. И вот Сашка берет шесть билетов на «Русский вопрос» в Театре русской драмы: матери, отцу, сестре, зятю, себе и мне. И когда мы сели на свои места, представляет:

– Знакомься, Роза, – моя мама.

Мама, грассируя «р», громко восклицает:

– Ой, Розочка, какая ты красавица!

И так он всем меня представил. Сестра выглядела как ювелирная лавка – вся увешана золотом. Я подумала: «Боже мой, вот это натуральная жидовня!»

Ее мужа звали Зямой. Он всем дамам купил по большой шоколадке. Но хоть я и забыла вкус шоколада, есть не стала. Поблагодарила Зяму и плитку Сашке в карман положила. А вскоре наши отношения с ним прекратила.

Впрочем, от отсутствия любви я особо не страдала, поскольку жизнь моя всегда была насыщенной общественными делами и обязанностями. Например, во время выборов агитатором была. Обычно я брала на себя общежитие, в котором жила после окончания института. В шесть утра приду с гармошкой, всех растормошу. Все пошли, проголосовали – и я свободна. А как-то раз на выборах в Раду (Верховный Совет Украины) мне дали дом больших начальников. В нем жил и Петр Федорович Кривонос, начальник Донецкого железнодорожного округа. В руководители он выбился из простых машинистов. Он вторым после Стаханова всесоюзный рекорд поставил – провел сдвоенный тяжеловесный состав. Ну, его и стали продвигать по службе. И вот все проголосовали, а семья Кривоноса не идет. Я, как ни приду к ним, жена отвечает:

– Воны едять.

Раз пришла, другой пришла…

– Ну, все – я больше ходить не буду! Это что такое? «Воны едять», а я голодная – с ног валюсь! Он что, не знает про выборы?

А секретарь избирательного участка успокаивает:

– Да придет он!

– Тогда поставьте мне, что проголосовали все сто процентов.

– Ну еще раз сходи.

А шел уже четвертый час. Я опять звоню в дверь. Снова открывает жена Кривоноса и говорит:

– Тише, воны спять.

– А вы почему не проголосовали?

– А шо тебе даст, шо я проголосую? Хай вин проголосует, тогда и я с ним. А одна – ни. Як он встанет, так пидемо.

– А если он встанет в восемь вечера? – закипаю я.

А она мне:

– Не журись! Подь на кухню!

Я зашла, а там на столе остатки обеда. Но все чисто разобрано.

– Да не боись, проголосуем, – миролюбиво продолжает жена.

– Мне надо, чтоб до двенадцати все проголосовали. А уже четвертый час. И обидно, что именно семья Кривоноса подвела.

– Та я скажу, чтоб поставили, что мы проголосовали в одиннадцать.

– Какие вы сообразительные! Не надо! Теперь уж как придете, так придете.

– Ага. Я тебе сейчас скажу, какая я сообразительная. Як он знатный машинист, то нам поставили телефон. Вот вин все тренькает, тренькает. А до мене соседка зашла. Я посуду мыла. А вин звонит. Взяла я трубку и слышу голос: «Здравствуйте, Евдокия Ивановна!» – «Здравствуйте, я Евдокия Ивановна». – «А Петра Федоровича?». – «Вин в поездке». Там извинились и положили трубку. А я и говорю соседке: «Шо он тренькает, мне понятно – то электричество в проводах. А вот як он побачив, что я Евдокия Ивановна?» Соседка объяснила, что раз трубку взяла женщина, то это жинка Петра Федоровича, а жинка у него одна – Евдокия Ивановна. «Ни, – говорю, – он так сказав “Евдокия Ивановна”, будто меня бачив».