Африка - Растко Петрович

это и король, и вождь племени уаттаров, и предводитель воинов, и сын Крокодила, и сам Крокодил. В ночи его дворец, замысловатый, украшенный множеством башенок, крыш, козырьков, выгородок, причудливо освещённый, выглядит вполне средневековым, как и тот дворец, который мы видели в Феркеседугу. Сам король, сняв шляпу и склоняя её довольно низко, меня приветствует. Одет он как попало, босой, его неуклюжие движения никак не назовешь утончёнными. Встретив нас во дворе, предназначенном для торжественных церемоний, он тут же дарит нам тарелку белых яиц и белую курицу. Французским языком он не владеет, и на мой вопрос, какого он племени, самовлюблённо отвечает через Н.: «Героев и воинов!» – добавляя, что такое племя было всегда, и всегда жило на этой земле, не будучи ни пришельцами, ни завоевателями!

Он брат дяди того негра, который в Буаке угостил нас футу в день, когда я познакомился с Н. Сейчас перед нашими хижинами в знак приветствия будет устроен тамтам, а завтра он готов мне позировать для портрета. Когда мы встаём, Н. спрашивает короля, узнал ли тот его; король, приторно и заискивающе улыбаясь, отвечает утвердительно.

Едва Н. поворачивается и уходит, король обеими руками хватает меня за руку и выкатывает глаза в его сторону. Его взгляд и кивки означают: «Не верьте ему, это злой, опасный человек. Приходите чуть позже, без него, и мы поговорим. Мне нужно многое вам рассказать». Понятное дело: Н. представил меня инспектором, приехавшим посмотреть, как они живут, послушны ли; сказал, что я его друг и всё буду записывать. Говорил он это всё на языке туземцев, однако так настойчиво указывал на меня и мои блокноты, что я понял его без труда. Очевидно, он хочет укрепить свой авторитет в этих краях и для этого использует меня, представляя мой приезд в ложном свете. Потому-то король и решил открыть мне глаза, пожаловаться.

Мне крайне неприятно это недоразумение, я зол на Н. за его беспардонность и на себя за то, что с ним связался. И в момент, пока король ещё отчаянно жестикулирует, Н. резко оборачивается и сразу всё понимает. Он видит, что король замер на полпути, что лицо его тут же опять стало слащавым, и что я оскорблён. И он шагает дальше, как ни в чём не бывало, но уже спустя мгновение-другое, едва мы чуть удалились от короля, я вижу, как он разозлён случившимся. Он отводит в сторону одного из «придворных» и говорит с ним едко и сердито, то и дело упоминая имя короля.

Затем продолжает беседу со мной, натужно остря и улыбаясь. Я жду, когда же мы вернёмся в хижину, чтобы поужинать, и на его вопрос, доволен ли я встречей с предводителем, отвечаю: мне отнюдь не хочется в чьих бы то ни было глазах выглядеть не тем, что я есть на самом деле. Н. оправдывается: дескать, если он и представил меня, возможно, как-то не так, то лишь из-за того, что на вопрос короля, чем я занимаюсь, ему пришлось доходчиво ответить, что я отчасти начальник или инспектор: записываю всё, что вижу по пути. «Я говорил лишь то, что им понятно!»

Я не стал возражать, что нисколько в это не верю, что я против подтасовок под предлогом, будто бы негры не всё способны понять. О знаках, которые подавал мне Пебеньяни, не было сказано ни слова. Я прекрасно понимал, что Н. передал ему назидание, как себя со мной следовало вести, тем более, что я больше не приеду, – так что пусть не является со своими жалобами. До этого ужина король, благодаря Н., считал меня чиновником, разъездным инспектором. Тем же самым я для него и остался, только теперь он знал, что я нахожусь под полным контролем Н., так что взывать ко мне – дело гиблое. Я же был рад, что даже по неведению не нарушил французское гостеприимство. Собственно говоря, Пебеньяни вызвал во мне столь же мало симпатий, как и Н. Оба они – шакалы в драке за эту тёмную африканскую саванну.

Единственным, кого я мог считать другом среди этой глуши, был Мэй, негр из племени бауле: после ужина он опять принёс мне свою подушку. Блестя от пальмового масла, которым он только что натёрся, драпированный покоящимся на бёдрах голубым платком, он садится на пороге нашей хижины, наблюдая, чем мы заняты. Н. ругает «мармитона», тот шмыгает носом и поскуливает; повар собирает посуду, складывает лампы, консервные банки. Я собираюсь засесть за свою писанину, но, желая получить творческий импульс, спрашиваю:

– Ки етр сармант мус кан ну зетр тон мезон, Ме? (Кто есть осяровательная девушка, когда мы быть твой дом, Мэй?)

– Мон се’, мусье (мой сестла, месье), – отвечает Мэй.

– Тоа доне моа тон се’, Мэй? (Тебе давать мне твой сестла, Мэй?)

– Но мусье, з’ не пе доне мон се’, мусье, малие, пейе боку мусье мон се’ (Нет, месье, иа не могу дать мой сестла, месье, замузем, платить много месье мой сестла).

– Ки етр мари тон се’? (Кто есть муж твой сестла?)

– Мон се’ мон мали, селуи вье ки азиз ала мезон (Мой сестла мой муз, тот старик, кто сидясяя дома).

– Дако’ Ме, моа пейе тон се’ де фуа боку, тоа доне вье се ки пейе тон се’, моа марие тон се’ (холошо, Мэй, мне платить твой сестла два раза много, тебе отдать старик то, что платить твой сестла, мне жениться твой сестла).

– Но, мусье мали мон се’ мулил вит, мон се’ вандал, анко’ (нет, месье, муз мой сестла быстло умилать, мой сестла плодать ещё). Пу’ тоа отл се’, пети се’ (дья тебя длугой сестла, маленький сестла).

– Селуи пети, мегл, вилен (этот маленький – худёй, гадкий).

– Селуи пети, мегл, вилен, мусје, ме мон племие се’ етл аван ен пети пе боку вилен, боку мегл (этот маленький – худёй, гадкий, месье, но мой пелвый сестла быть ланьше немного больше гадкий, больше худёй).

– Тоа ангресе тон се’, Ме, моа пейе тон се венир марие дан троа зан (тебе откормить твой сестла, Мэй, мне платить твой сестла прийти жениться через три года).

– Палфе, мусје, тоа пландле мус мон се’, тоа девенил мон ф’е озулдуи мусье! (Отлисьно, месье, тебе блать девушка мой сестла, тебе стать мой блат сегодня, месье!).

Вот так я обручился. Самая некрасивая, самая тощая, самая убогая из всех женщин, девочек и девушек стала моей невестой. Но знатоки – и Н., и его товарищи, в один голос твердили,