Африка - Растко Петрович
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Танцовщиц, среди которых есть и королевские дочери, примерно тридцать. Танец всё же открывают две старухи, колдуньи-язычницы Шука и Йо. Одна из них изукрашена перьями, как индеец; с её шеи свисают длинные бусы из семян и ракушек, а её совершенно обвислая сморщенная грудь путается в украшениях. Танцует она прекрасно, с юмором и огоньком. То она тут, то она там, то высоко над землёй, то валится на землю. У её подруги Йо, столь же древней и измождённой, на голове надето что-то похожее на колпак, она играет в танце роль подчинённую, отзываясь на каждое движение первой плясуньи.
Танец изображает войну, в которой погиб Сумангуру, а его языческое племя утратило свободу. Война велась задолго до нашей Косовской битвы51, охватила территорию отсюда до реки Нигер, а предания о поражении в ней до сих пор передают из уст в уста не только африканские негры – они распространились среди темнокожего населения всех островов и добрались до американских плантаций. Дух Сумангуру повелевает саванной и реками, кайманами и ночами. И никого не удивляет то, что сцены этой войны воспроизводят женщины, а юноши играют роль умыкаемых женщин или имитируют роды, не удивляет и то, что трагическое событие может быть представлено в гротескном виде, а другое, радостное, сопровождаться плачем. Всё здесь состоит из символов и магии, в которых чернокожий человек видит смысл, который для нас недоступен.
Молодые женщины-воительницы образуют тесное полукольцо вокруг тамтама и, склонившись над ним, поют и танцуют по-прежнему в простом, быстром ритме: руки расслаблены, глаза сомкнуты. Округлые плечи, упругие груди, животы и ноги, залитые солнцем, – это надо видеть! Танец продлится очень долго, но что это по сравнению с агонией Сумангуру, растянувшейся на века; не так ли всё ещё умирает чёрная раса!
«При дворе» мне говорят, что король ещё спит (время уже восемь). Похоже, внушение Н. подействовало на него слишком сильно. Поднимаюсь на одну из террас между красными башенками и укреплениями вокруг дворца. Лестница такая крутая, а проход такой узкий, что в какой-то миг я двигаюсь словно во сне и спрашиваю себя: прорвусь ли вперёд, отступлю или останусь тут? Внизу множество чернокожих царедворцев, деревенских старост, которые заполонили двор с рассвета, бородатые, в грубых одеяниях, – и все они ухмыляются, скалят зубы.
Если смотреть с террасы, окрестные дворы, красные, как и вся земля в Африке, причудливо пересекаются и застроены довольно странным образом. Кто-то вздумал нагромоздить друг на друга кубической формы камни, водрузить на них круглые кровли, крытые соломой, или сплетённые из соломы зонтики, воткнуть шесты, увенчанные черепами бегемотов, баранов, пантер, между шестами растянуть шкуры – пусть среди этого разгуливают линяющие ручные обезьяны и чёрные, красивые голые люди, облепленные мухами! В главном дворе среди множества круглых амбаров и крылечек расположен некий алтарь в виде возвышения из краснозёма. Сбоку от него на земле рельефно выложены кирпичом огромные тотемы племени: Крокодил и Черепаха. И они, и алтарь покрыты грязно-белыми куриными перьями – следы недавнего жертвоприношения, вокруг валяются полые черепа коз и антилоп, яичная скорлупа.
Закутанный в синюю накидку, с непокрытой головой, появляется Пебеньяни, король, он же сын Крокодила и сам Крокодил. С приторной ироничной улыбкой, моргая, он наблюдает, как я рисую то, что вижу с террасы. Вокруг него толпятся женщины, дети, лошади. Я спускаюсь, чтобы его поприветствовать. Он разрешает мне сфотографировать его перед дворцом, возле трона, представляющего собой приземистое сооружение, своего рода беседку на ножках, открытую со всех сторон, в которую можно проникнуть только согнувшись в три погибели. Под ней и вокруг неё, ожидая, когда их примут, дремлют бородатые старики-негры – просители, пришедшие на поклон. Посередине расположен камень, сидя на котором, Пебеньяни властвует и вершит свой суд.
Я фотографирую его на фоне ворот, ведущих во дворец и сделанных из массивного резного дерева. На них вырезаны культовые изображения: Крокодил, Черепаха и Змея. Над ними – сцены охоты на гиен, а под ними – охота на гиппопотама. Над всем этим – большие хищные птицы, в их клювах извиваются змеи.
Во дворе на крылечке сидит старшая жена короля, крупная сорокалетняя негритянка, ещё красивая, и лущит семечки. Жёны-наложницы находятся в специальном дворе, и король идёт за ними. Шесть очень юных, смущённых женщин – примерно такие же сегодня утром танцевали под тамтам. Чтобы сделать фото, я выстраиваю их позади «алтаря», сам не зная, что оскверняю святилище.
Н. знаками предлагает переместить их на другую сторону. Пебеньяни великодушно разрешает недоразумение. Жест его руки величествен, классическое телодвижение владыки примерно такого значения: «Меж нами в этот миг нет ни правил этикета, ни суеверий; мы знаем, чего это стоит: всё это просто выдумано для толпы!» В тот момент он был господином, свободным от предрассудков, как любой европеец, ведь само понятие «господин», где бы то ни было, носит один смысл. При этом король не ограничился лишь жестом, который меня так изумил. Когда я спросил, не нарушит ли он обычаи, если сфотографируется рядом со своими жёнами, Н. тут же воскликнул: «Да вы только подумайте: король – и вдруг рядом с наложницами! Рабынями!» – а сам король, широко улыбаясь, подошёл и стал позировать.
Настоящая королева, то есть та, сын которой станет королём, вносит будущего правителя на закорках. Малыш играет с облезлой маленькой обезьянкой и заходится в плаче, когда я делаю попытку его приласкать; обезьянка разглядывает мои пальцы – нет ли на них съедобных букашек. Волосы королевы разделены на множество симметричных участков и от самого черепа заплетены в тугие косички, в которых виднеются ленточки. Она, как и многие здешние негритянки, носит на шее настоящие неогранённые драгоценные камни: рубины, топазы и аметисты; зубы у неё остро заточены, видимо, она их скоблила с малых лет; грудь у неё тяжёлая, но обвисшая – значит, много рожала. В общем, дама, являющая собой полное совершенство.
Пебеньяни в
