Африка - Растко Петрович
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Из всех слуг он задержал у себя в качестве повара «мармитона» – лишь одного негритянского паренька, совершенного уродца. По правде говоря, это был первый и последний урод-подросток, которого я видел в Африке, где родители собственноручно убивают дефективных детей при рождении.
Н. даже не знал, как его зовут; он мог просто крикнуть: «Мармитон!» – и тут же рядом возникал этот малый с перекошенным от страха лицом, болтая длиннющими ручищами, словно обезьяна. Согбенный, голова втянута в плечи. Трагическое выражение лица. Глаза огромные, светлые, навыкате от страха, рот до ушей.
Вся его поза, его постоянная тревожность и страх, его ограниченность – всё это роднило его с животным. Негр непрестанно поёт и смеётся, хотя и пуглив, потому что хотя природа и звери совсем рядом, он человек. Обезьяна никогда не смеётся, она тревожится и боится, ведь она всего-навсего животное. Я видел, как Н. орёт на своего «мармитона», лупит и запугивает его, но видел и то, как он ласкает его, лишь только парень пугается и начинает плакать: «Ты мармитон “для” меня, ты сын “для” меня!»
Не сказать, чтобы побои как-то слишком огорчали негров, а уж этого десятилетнего парнишку – и подавно. Тем не менее, услышав зов Н., «мармитон» начинал трепетать и всхлипывать без слёз. Может быть, Н. был к нему гораздо более жесток прежде, или таким образом давал о себе знать врождённый дефект, а может быть, и то и другое – не знаю. Во всяком случае, из-за этого парня я относился к Н. всё хуже, и в то же время единственной чертой, придававшей ему в моих глазах человечности, помимо стремления построить настоящий дом среди саванны, была его забота о «мармитоне».
Целыми днями он мог поносить «мармитона», где бы тот ни находился, а потом утешать его добрым словом. Паренёк был выходцем из племени лоби – самого дикого, какое только можно вообразить. Белому человеку не выжить в окружении этого народа каннибалов и полузверей, которые скрываются за деревьями, целясь в проходящих отравленными стрелами. Н. прожил среди них больше года и наверняка измывался над ними как только мог. Он не раз мне говорил, что на самом деле презирает негров: и вот ему понадобилось отыскать в их среде уродца, чтобы излить на него все свои чувства.
Одел он его самым странным образом. Так мог поступить только Н., искалеченный, озлобленный, несчастный и циничный. И нечто подобное он постарался сотворить из этого мальчонки. Его одеяние веселило меня всю дорогу. Негр, как только ему представится случай, старается обрядиться в европейские тряпки, причём, совершенно бессознательно, именно в те, которые делают его посмешищем; но чтобы белый человек ему в этом помогал – большая редкость. Как правило, бои одеты в белые брюки, белую рубашку и подпоясаны кожаным ремнём – одетый таким образом бой может выглядеть элегантнее своего хозяина, и тот следит за ним ещё ревностней. Что же касается «мармитона», то его убранством были головной убор не по размеру, длинная европейская сорочка, из-под которой торчали его худые ноги, и изящная клюка из розового дерева. Он выглядел как разодетая обезьяна или паяц, и горделивость оттого, что он так элегантен, не в силах была прикрыть ужас и горе, которые сквозили в его взгляде. Надо заметить, что Н. прилагал немало усилий к тому, чтобы не потерять ни один из трёх элементов его одежды.
Постели разобраны, и Н., уже в пижаме, велит ему, чтобы тот разделся и, голый, худой, жалкий, влез в мешок, из которого вытряхнули содержимое. Затем мешок завязывается вокруг шеи, и слуга, упакованный таким образом, заталкивается под кровать хозяина. Негров, собравшихся у входа, это чрезвычайно забавляет, они хохочут от всей души.
Н. мрачно взирает на них, и ещё не успев закинуть свои босые ноги – чудовищные ноги – на кровать, не повышая голоса, который, тем не менее, словно наэлектризован горечью, гневом и презрением, кричит:
– Вы, отребье, дикари, подонки, людоеды! Он для меня дитя, он для меня сын, я спасаю его от холода и от ящериц, а вы друг друга жрёте; дикари, чёрные мерзавцы! Гады, гады!
Они не обижаются, ибо этот белый человек им как родной; просто обрывают смех и отступают от нашей хижины.
В хижине напротив Мэй укладывает спать своё семейство. Он уже не играет роль «цивилизованного» негра, сбрасывает кафтан и лишь оборачивает бёдра повязкой. Укутав отца и сестру, чтобы они не замёрзли, приходит к нам. Вот тогда-то и происходит это некое вроде бы ерундовое событие, которое навсегда останется в моей памяти. Дело в том, что Мэй привык класть под голову подушку, это позволяет ему чувствовать себя европейцем. Путешествуя, он всегда берёт её с собой. И тут он замечает, что я улёгся как есть, без подушки (забыл её выписать из Франции), и приносит мне свою. Просто по-дружески уступает мне свою подушку, которая ему нужна и самому. Я не настолько сентиментален, чтобы малейший жест доброй воли умилял меня до слёз, мне довелось пережить многие трогательные моменты в отношениях с людьми. Пересекая Албанию46, много ночей я буквально согревал спину, прижимаясь к спящему рядом, его дыхание согревало мне пальцы, которые я подносил к его губам. Бывало, сосед просыпался и замечал, что я использую его тепло, – может быть, я даже мешал ему спать, и всё же он не лишал меня этого блага. Нет, я не сравниваю жизненную ценность того и другого: в Албании я замерзал, в Африке просыпался с затёкшей шеей. Но на весах, которые измеряют духовную ценность всего, что происходит в нашей жизни, перевешивает отнюдь не то, что имеет внешнее, практическое значение, и такой поступок, как отказ от подушки, при том, что это не сулит никаких выгод жертвователю, весьма трогателен.
Мэй – негр. Негр белого человека не любит, но и ненависти по отношению к нему не питает. Мэй принадлежит к племени бауле и, как все бауле, необычайно добр и покладист; однако же при том что бауле предупредительны и уступчивы, они, когда им поручают что-либо сделать, равно как и другие негры, не способны включить собственное мышление, проявить инициативу. Тут требуется большое благородство, должна внезапно возникнуть сильная привязанность, приверженность, чтобы началась напряжённая, сосредоточенная работа духа и чтобы Мэй Н’Гесан захотел облегчить мне путешествие
