Африка - Растко Петрович

Ссорятся они на французском языке. Это те самые бауле, которые завтра забудут, что они “civilisées” (культурные), разденутся догола и будут танцевать под тамтамы, а окончится всё это известным образом, и тогда им будет всё равно, кто чью даму тискает. Свара их нескончаема: «Ты тискать, нет, я не тискать, нет, ты тискать!», но мы её уже не слышим – наши шаги глушит звёздная ночь.

Обливаюсь водой, слишком холодной поутру. Приходит Н. – удостовериться в том, что я не проспал. Вещи упакованы, бои стоят наготове, затянув подаренные мною ремни так, что становятся похожими на ос, дело лишь за тем, чтобы дождаться негра по имени Мэй Н’Гесан – он собирался везти кое-какой товар на продажу, а заодно подбросить и нас. Однако это ожидание становится бесконечным. Пару раз наведываемся в деревню, к его хижине, – посмотреть, что там творится. Машина, на которой мы должны ехать и которую ещё даже не начинали грузить, стоит пустая, неухоженная, вся в пыли.

Никто из семейства Мэя не может объяснить, куда он подевался и когда появится. Женщины, облачённые в красочные шелка, бегают по двору, отлавливая кур для футу, сердятся на нас за то, что мы, пытаясь их остановить, чтобы расспросить о причинах задержки, пускаем в ход руки, и зовут на помощь старика, сидящего на пороге. Это муж самой красивой и статной из женщин, несравненной африканской Кармен, сестры Мэя. Её плечи, руки и грудь – природный шедевр. Она очень юная. Другой старик, которого мы видим, – её отец, но хозяин тут не он, а отсутствующий сын, который зарабатывает торговлей.

Уже полдень, а Мэй всё не появляется. Мы в бешенстве. Перекусываем в «буфете», а Самбу – первого боя и нашего повара, которого я нанял ещё в Басаме, – отпускаем в деревню пообедать с друзьями. Наконец появляется Мэй со своим треклятым товаром; он голый, лишь вокруг бёдер повязан платок. Как и большинство бауле, он чуть ниже среднего роста, но весьма красив и очень гармонично сложён. Взволнованно пожимает нам руки и, широко улыбаясь, извиняется за то, что нам пришлось так долго ждать. Затем сбрасывает платок и велит сестре полить его из калабаса. Эта юная девушка, вернее, женщина, обращается с ним нежно и бережно, как если бы это был её господин. Он надевает голубые льняные брюки, коричневую льняную рубаху, подпоясывается и превращается в торговца – несметно богатого, как считают его односельчане, ведь он владелец собственного грузовика, а в глазах негра это всё равно что крупный судовладелец в восприятии белого.

Пора ехать, но тут выясняется, что Самба ещё не вернулся с обеда. Остаться без хорошего повара именно сейчас, когда путешествие обещает быть нелёгким, и при этом ещё таскать за собой его пожитки – ведь оставить их тут у кого бы то ни было нельзя, потому что назад он их не получит, – это довольно скверный вариант. Бегу на поиски, прочёсываю базар, шныряю по деревне, опрашиваю негров, которые тоже ищут его; кажется, я уже задействовал всех, кого только было можно. И вдруг – от зноя, яркого солнечного света, запаха вяленой рыбы и пальмового масла, от всей этой неопределённости и волнений мне становится так дурно, что я едва не падаю в обморок. Уж не хватил ли меня солнечный удар? День вынужденного ожидания измучил меня сильнее, чем любые невзгоды пути.

Едва волоча ноги, вваливаюсь в первое попавшееся европейское бунгало. Оказывается, это католическая миссия. Два отца-миссионера, бородатые, в белых колониальных костюмах, приветствуют меня так, словно я их давний знакомый; угощают пивом, отвлекают беседой, чтобы я хоть немного перевёл дух. В этих большеглазых крепких мужчинах средних лет, настоящих богатырях, нет ничего поповского. В четыре часа повар был найден, мы его как следует выбранили и отправились в путь.

Едем по изумительной, живописной саванне, тут и там высятся красные муравейники, порхают птицы, жужжат насекомые. Саванна выглядит рукотворной: я представляю себе фруктовый сад и поле созревшей пшеницы, на которую так похожа трава, растущая меж тропических деревьев. Иногда нам встречаются женщины с калабасами на головах, их едва видно из-за высокой травы. В кабине грузовика, мчащего нас вперёд, мне спокойно, мягко и уютно. Мэй рулит, я сижу рядом, а дальше расположился Н. Казалось бы, вот и всё, что может уместиться в столь тесном пространстве. Однако в ногах у Н. скрючился, изо всех сил стараясь не вывалиться наружу, старичок-отец Мэя, которому Н. постоянно пеняет за то, что тот своей спиной греет ему голень. Мэй даже не пытается вступиться за отца – это деликатный, предупредительный человек, в нём нет агрессивной заносчивости негра, которому удалось разбогатеть.

На подножках с обеих сторон прилепились слуги. Кое-кто из местных трясётся в кузове, восседая на тюках с товаром и на наших пожитках, наваленных горой. Есть среди чернокожих пассажиров и женщины. Всё это выглядит впечатляюще – фото могло бы послужить рекламой заводу, на котором был собран грузовик.

Саванна в огне. Негры подожгли её, чтобы наловить зверья, а также обеспечить для будущих полей удобрения. Вот оно, сельское хозяйство в своей колыбели! Известно, что понятие собственности на землю для негра не существует. Каждый год вождь племени делит землю между семьями и чем-то вроде кооперативов негритянских земледельцев. Те, кто помоложе, стараются получить землю в единоличное пользование: они работают на себя, и если им удаётся хорошо заработать, основывают новые деревни и посёлки – отдельно от родителей. Когда негр получает землю, чтобы вести на ней хозяйство, он сначала сжигает густую растительность саванны, а затем вскапывает землю лопаткой, чем-то похожей на мясницкий нож. Затем высевает смесь из семян четырёх-пяти различных культур. Снимает четыре урожая в год. Чаще всего обработку земли поручают малышам – настолько податлива и неприхотлива эта почва.

Собрав один урожай за другим, негритянский крестьянин покидает свой надел на много лет: племя осваивает новые территории. Африка обширна и плодородна; негру, прекрасному земледельцу, иметь собственный постоянный участок совершенно ни к чему. Да он бы и не смог сказать, что земля принадлежит только ему – в языках этих племён вообще нет притяжательного генитива, и сама идея притяжательности настолько им чужда, что даже изучив наши языки, они всё равно передают её описательным образом: «Это для меня, это для тебя; ты хочешь стакан, который для тебя, или который для меня?», что означает: это моё, это твоё, ты хочешь свой или мой стакан?

Упоминая о различиях в понятиях собственности и их выражении в языке, я хотел бы подчеркнуть