Африка - Растко Петрович
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ни свет ни заря спускаюсь к реке и вижу длинные полосы тумана над водой, дымку на склонах гор. Такое же зелёное горное утро, как у нас на Студенице или в Фужинах. В воде отражаются деревья, растущие на окраине могучих джунглей – дремучих лесов, где царит вечная ночь. Голые юноши запрыгивают в пироги, грубо вытесанные из стволов деревьев, и отправляются на рыбалку. Одну из пирог – ту, что поближе к берегу, я решаю использовать для того, чтобы сложить на неё умывальные принадлежности и бритвенный прибор. Подходит негритянка, совершенно голая, с тяжёлыми упругими грудями, которые, кажется, тянут её вниз, к земле, к воде, и зачарованно наблюдает, как я наношу на щёки и подбородок крем для бритья. Мажу щёки и ей, после чего она, довольная, уходит.
Перед хижинами умываются негры, приседая перед калабасами, наполненными горячей водой. Они совершают ритуалы омовения старательно, аккуратно и с полным сознанием важности этой работы, как кошки, вылизывающие свою шерсть, или птицы, чистящие перья. Затем, разбившись по парам – братья, друзья, парень и девушка, мать и сын – помогают друг другу обвести синеватой краской с металлическим отливом глаза, оттенить лицо, высветить губы. Зазандра чистится и прихорашивается точно так же, как это происходит в птичьей колонии или в стаде обезьян.
Перебравшись на другой берег, мы продолжаем свой путь по саванне. Крупная обезьяна тёмной масти с длинным хвостом, поджарая и, судя по всему, молодая, бежит впереди нас и ныряет в пото-пото, а затем скачет в кронах деревьев. Швейцарец стреляет, и тут же другая обезьяна, седая, более крупная – наверное, уже довольно старая, огромным прыжком устремляется к своему юному сородичу, и они исчезают из виду. Всё это длится несколько мгновений, а потом мы замечаем позади себя на деревьях сотни обезьян, с любопытством на нас глазеющих, как с театральной галёрки. Но стоит нам оглянуться, как они с криками дружно скрываются в дальних кронах. Целое стадо улетает от нас, словно стая птиц. Швейцарец их уже не видит и, потеряв всякое терпение, стреляет наугад. На этом его охота заканчивается. Мы бросаемся на поиски этих хитрецов, пытаемся их окружить, пробираясь узкими коридорами, по которым через саванну нёсся огонь, прежде чем погаснуть. Но напрасно мой фотоаппарат был наготове, чтобы запечатлеть падение подстреленной обезьяны. Не вышло!
Мой единственный белый костюм, в котором я отправился в путешествие, лучший их всех моих белых костюмов, предназначенный для особых случаев, был нещадно измаран длинными чёрными полосами, которые на нём оставили клейкие побеги растений; мои туфли из оленьей кожи и белые носки, надеваемые для торжественных выходов (в Буаке я оставил свои довольно увесистые башмаки и кожаные гетры, хорошо защищающие в джунглях от змей и муравьёв) совсем почернели. На руках и на лице копоть и жёлто-зелёные пятна. В таком неприглядном виде примерно в четыре часа дня я возвращаюсь в Буаке.
Первый человек, кого я встречаю в Буаке, – госпожа Беде. Неописуемо элегантная, в белом колониальном шлеме на зелёной шёлковой подкладке, с зелёной вуалью поверх белоснежной одежды, она изо всех сил старается сохранить серьёзную мину, но, увидев меня, не выдерживает и заливисто смеётся.
Глава четвёртая
У негров в компании белого чудака. Жизнь его хуже собачьей. Мэй из племени бауле делает всё, чтобы моё путешествие было приятным.
С того момента как я вернулся в Буаке, столицу народа бауле, с территорий, где в джунглях на границе Либерии проживают племена якуба, гере и водаабе, начинается самая странная и фантастическая часть моего путешествия по Африке. Прежде, как бы ни было интересно и странно всё то, что я наблюдал – ландшафт, климат, жители, – я был всего лишь соглядатаем. И лишь по дороге от Буаке к Диауале43 произошло нечто такое, что вовлекло меня в самое средоточие африканской жизни со всеми присущими ей чертами. Я почувствовал на губах её горечь и трагизм, они были зримы, я ощущал их сердцем, как и все окружающие меня негры переживали вместе со мной одинаковые чувства; этими чувствами была напитана земля, они порой застили небо.
То, что случилось, не было каким-то событием или происшествием, это не было и приключением из тех, которые, как представляют себе многие, ожидают путника в саванне. Так вышло, что волей обстоятельств никто уже не сможет считать меня обычным туристом, да и сам я по той же воле обстоятельств уже не мог воспринимать окружающее как обычный путешественник. В какой-то миг Африка затянула меня в себя, обнажив предо мной свой пульс, биение тёмной горячей крови, сердце, по своему облику отличающееся от нашего, и оно, мрачное и тяжёлое – тяжелее, чем её земля, и более израненное и враждебное, чем её небо, – приняло меня.
Я перестал быть заурядным путешественником с того момента, как пришёл к швейцарцу, чтобы поблагодарить его за оказанную мне любезность. У него как раз был гость – тоже белый, днём ранее прибывший с северо-востока, где проживает племя лоби, которое в то время бунтовало, убивая белых повсюду, где только можно их встретить. На следующий день этот человек должен был отправиться на северо-запад, в сторону Диауалы, где европейцев нет совсем. Он был в незатейливой светлой рубахе с закатанными рукавами, выстиранной на скорую руку и порванной на груди, и в штанах, пояс которых был расположен ниже обычного, поддерживая на его животе некий объёмный свёрток.
Должно быть, когда-то он был необычайно красив: его глаза были тёплого кофейного оттенка, волосы, чёрные как смоль и необычайно длинные, густыми прядями ниспадали на лоб. Однако теперь на него нельзя было смотреть без боли: в глазах смятение, жилистая шея, руки и грудь исполосованы страшными рубцами. Видимо, некогда его постигла беда, подточившая его дух. То и дело он опускал веки и затем неохотно приподымал их, словно его одолевала скука. Несмотря на то что ему было не так много лет, назвать его молодым человеком язык не поворачивался – скорее, он являл собой руины молодости, в которых ещё теплится жизнь, поддерживаемая его необычайной стойкостью и увесистыми пакетами, подвешенными на бёдрах.
Никогда прежде я не встречал человека, настолько выбитого из колеи, почти стёртого в порошок и вместе с
