Жена Дракона - Анна Бабина

силы у него нет и никогда не было. Он много лет наслаждался властью над вами, и теперь ему не хочется её утрачивать.

– 

Всё это хорошо, Ирочка, когда произносится здесь, на кухне, в виде красивых лозунгов и полезных советов. Но он действительно может убить, вы не видели его таким, а я видела.

– 

Да, я не видела

его

таким. Но я видела другого человека – своего отца. Он швырялся в меня цветочными горшками, кричал и бил посуду, а однажды решил отвесить мне оплеуху. Просто за то, что киносеанс, на котором я была, закончился на двадцать минут позже. И тогда я сказала ему: «Если ты меня ударишь, я тебя посажу». С тех пор и до нынешнего дня он не сказал мне ни единого слова. Но и не тронул меня. Ни разу.

Отец каким-то чудом умудрился поменять билеты в последний день и примчался, волоча измотанную дорогой Танюшку, за день до суда. Кате показалось, что за прошедшие месяцы он успел одряхлеть: пил воду крупными глотками прямо из банки, стоя посреди кухни, и жилистые ноги по-стариковски дрожали.

Таня заснула, уткнувшись лбом в мягкий Катин живот. Она действительно выросла, покрылась красивым карамельным загаром, пряди волос выгорели на солнце. Кате было сладко и страшно одновременно, не верилось, что перед ней дочь, плоть от плоти. С каждым днём в ней явственно проступало драконье: жёсткие линии и бочажная глубина глаз, но подо всем этим неуловимо поблескивал стальной панцирь крутого бабушкиного нрава.

Отец, наконец, оторвался от банки, по-деревенски тыльной стороной руки отёр сухие губы – очередная примета старости – и тяжело осел на табуретку.

– 

Я устал.

И это опять был отчаянный сигнал, тревожный барабанный бой, как тот, которым давным-давно в далёкой уральской крепости отважный мальчишка предупредил своих товарищей об опасности. Папа не уставал. Он всегда бежал быстрее и дольше, больше работал, раньше вставал…

– 

Матери не могу сказать, – продолжал отец, – не поймёт она. Знаешь, она мне всегда что-то такое внушала… помимо любви… трепет, что ли… как икона. Да мне и икона такого не внушала, я ж неверующий, дочка… Не могу ей сказать, что устал, что боюсь, что сил больше нет. Она другая. Не такая, как мы. Я перед ней, как перед учительшей…

– 

Учительницей, – машинально поправила Катя и покраснела. – Извини.

Папа только беспомощно улыбнулся.

Эту привычку – исправлять чужие ошибки – она переняла у Дракона. Однажды в магазине она неправильно произнесла слово. Кажется, сказала сливОвый вместо слИвовый. Не дожидаясь, пока они выйдут на улицу, прямо возле кассы он отчитал её: как смеет она, филолог, допускать такие ошибки! В том возрасте, в котором сейчас их дочь, дети запоминают всё на лету.

– 

Моя однокурсница… кажется, она была из Тагила. Или из Таганрога, неважно, – рассказывал он, – однажды пришла знакомиться с родителями жениха. Это очень известная в Москве семья, оба ученые. В разговоре она допустила какую-то дурацкую речевую ошибку. Казалось, никто не обратил внимание, но ей отказали от дома.

Катя фыркнула. «Отказали от дома!» Как будто они в пьесе Чехова! Дракон обиделся:

– 

Ничего смешного! И брось эту привычку тоже – фыркаешь, как лошадь. Вульгарно донельзя!

Она замолчала, но он снова «вышел на режим» и сыпал словами, как горохом:

– 

Следи за дикцией, лексикой. Поправляй родителей – они у тебя из малокультурной среды…

– 

Отстань, – не выдержала Катя, – сколько можно! Как будто наследника Романовых воспитываешь!

– 

Катюша, твоя недальновидность меня поражает. Культурного человека формирует культурная речь. Она же притягивает высококультурное окружение. Если наша дочь станет говорить, как на Камском рынке, она там и закончит.

– 

Ей полтора года, побойся Бога!

– 

В этом и смысл. Культура речи закладывается именно сейчас. Неужели так трудно посвятить немного времени самодисциплине?! Дикция и артикуляция важны для карьеры, судьбы и души человека…

– 

Я понимаю, пап. Она молодец, она нам силы даёт. И идёт с ней всё по-другому – ладно. Но и давит, очень сильно давит. Как в мялку попал. Она всегда была сильная, и от нас того же требовала.

– 

Ты прости меня, дочка. Прости. Не такой я судьбы тебе хотел. Наверное, мы что-то не так сделали…

– 

Это я сделала не так.

Катя аккуратно поднялась и понесла Танюшку в кровать.

42

– 

Может, мне с тобой?

Папа стоял в дверях ванной, пока Катя вынимала из волос бигуди. По странной прихоти ей хотелось выглядеть в суде победительницей – вне зависимости от того, чем закончится дело.

– 

Не надо. В конце концов, ты билет менял только для того, чтобы было с кем Танюшку оставить.

– 

Кать, а ты не хочешь её… в детский сад с осени? Пообщается, детскими болячками переболеет.

Катя опустила последнюю поролоновую трубочку в плетёную корзинку под зеркалом и обернулась к отцу:

– 

Хотела. Но боюсь. Ирина Евгеньевна сказала, что оттуда проще её… забрать. Мол, воспитатель не может не отдать отцу.

– 

Ясно, – как-то придушенно отозвался отец. – Катюш, а у тебя нет валокординчика случайно? Как-то тесно в груди.

Катино победное настроение как ветром сдуло. Она одна во всём виновата. Себе, Танюшке, родителям жизнь испортила. Дура набитая. Москву хотела покорить.

– 

Корвалол был. Сейчас найду.

Едкий мятный запах преследовал Катю ещё долго. Она уже успела клюнуть сухими губами отца в щёку, пробормотать что-то неразборчиво-милое в тёплые волосы Танюшки, спуститься на бульвар, а шлейф запаха боли и беды всё кусал за ноздри.

Дракона внизу не было. Катя шла, как в атаку на вражеские пулемёты – грудь вперёд, губы сжаты, а ниже пояса – холод, дрожь и тугой комок липкого страха. Звенели трамваи, бликовали витрины, вокруг курили, кашляли, плакали и смеялись люди, у которых не было Танюшки и Дракона. Выцветшие на солнце светофоры подмигивали, прося остановиться. Но Катя шла. Она была воздушным шариком, отпущенным из детской ладони – судьба неизвестна, но, господи, как же легко…

Ирина возле крыльца цедила кофе из бумажного стакана. Тонкая рука с серебряными колечками слегка подрагивала. Кате вдруг пришло в голову, что ей, наверное, тоже нелегко. Ей представился мужчина – не Дракон, другой – запустивший в девочку цветочным горшком. Она отогнала эту мысль.

– 

Утро доброе, – Ирина приветливо улыбнулась. Рука уже не дрожала.

43

Тридцать минут спустя всё было кончено. Катя стояла в душном коридоре – колосс на глиняных ногах – и, как контуженная, смотрела на Иринины губы. Обычные губы, даже смешные: нижняя, более полная, налезала на верхнюю, как у обиженной девочки. Губы двигались, значит, Ирина что-то говорила. Катя беспомощно пожала плечами и выдавила, не узнавая собственного голоса:

– 

Ничего не понимаю. Не понимаю.

– 

До десяти лет – в присутствии матери. Только в присутствии матери. Периодичность – около двух раз в три месяца.

– 

Это хорошо?

Катя всё равно ничего не поняла. Бильярдный шар в животе замер, крутясь, как перед падением