В бой идут одни штрафники - Сергей Михеенков

Третьего, лежавшего с ним голова к голове, он не видел. Но тот тоже не спал, чем-то шелестел и вздыхал, то удивленно, то насмешливо. Должно быть, тоже читал какую-нибудь книжку. Курорт.

Итак, местность нормальная, ничего особенного. А шансы… Если сюда положили, то – не умирать. Хотя дядька, забинтованный наглухо, лежит неподвижно и глаз не открывает. Состояние его определить трудно. В госпиталях тоже умирают. Вспомнилась яма возле школы, в которой размещался их партизанский госпиталь, навес, жесткие нары со слежавшейся соломой, превратившейся в труху. Как он тогда ушел? Каратели уже ворвались в село, а он ковылял, как мог, к лесу, опираясь на палку. Ему просто повезло. Рана на ноге начала заживать, и он уже мог ходить. Что с ним на этот раз, он еще не знал. Судя по состоянию, рана серьезная. Не зря соседи решили, что – не жилец.

Воронцов тоже закрыл глаза. Прислушался к своему телу. Сильной боли он не чувствовал. Лишь к ногам уходили горячие волны и легкое покалывание ощущалось в области живота. Он попытался пошевелить пальцами ног, и тут же как будто током ударило и весь скелет, казалось, задрожал, как дрожит со звоном тугая проволока заграждений, стянутая в единый рисунок. Целы ноги. Нет, не укоротила его та проклятая мина. И врачи, видать, пожалели резать. Доставляя в пункт первой медицинской помощи раненых, он не раз видел, как полевые хирурги кромсали перебитые руки-ноги бойцов. А его, видать, пожалели. Надо ж было так глупо напороться на мину! Такой бой пережили, а тут… «А что, – не открывая глаз, подумал он о своей доле, – наступит время и я встану на ноги, и пойду. И может, ребят своих догоню». Он собрался с мыслями и сразу ощутил, почти физически, самую яркую из них: он снова выжил. И теперь ему хотелось думать только о хорошем.

Легко, без скрипа, отворилась половинка высокой двери, выкрашенной белой краской. В палате все было светлым, стерильным. Воронцов открыл глаза, почувствовав, что кто-то вошел, и увидел лицо Гришки.

– Гриш, – спросил он, – война еще не кончилась?

Тот засмеялся, и розовая кожа шрама на подбородке заволновалась, запрыгала, так что Воронцову стало страшно, что она лопнет.

– А ты, смоленский, шутник. Люблю веселых.

– Я не особенно веселый. Можно сказать, даже наоборот. – Воронцов вдруг почувствовал, что говорить ему тяжеловато. – Вот друг у меня был веселый.

– Где ж он теперь?

– Похоронил я его.

– Похоронил? Если похоронил, закопал в землю и помянул, то это уже не так тяжело. Такого друга легко вспоминать. А вот если бросить пришлось… – Гришка нахмурился, отвернулся. – Слушай, смоленский, давай о чем-нибудь веселом. Тебя когда ранило?

– Ну да, дело было веселое…

– Да я не о том! Ты ж наверняка последних известий не знаешь. А наши Белгород взяли, Харьков, Орел, Болхов, Жиздру.

– А Хотынец? Хотынец взяли?

– Хотынец? Что-то не слышал. И до войны я про него не слышал. Первый раз вот только от тебя и слышу, что есть такой город.

– Наш полк на Хотынец шел. Неужели не взяли?

– Да наверняка взяли твой Хотынец. Маленькие города не всегда называют. В Москве даже салют был. Гонят гансов по всему широкому фронту. А мы тут валяемся. Конечно, с одной стороны, не очень весело. Но с другой…

– Эй, капитан, хватит трепаться. От твоего трепа у меня температура повышается, – подал голос лежавший у стены любитель чтения. А может, и не он. Воронцов пока плохо различал их голоса.

Гришка хихикнул и начал перекидывать свой разрисованный гипс на другую сторону кровати, откуда раздался явно командирский голос. Воронцов тоже повернул голову. Разговаривал усатый дядька.

– Чего ты к нему пристал? Видишь, человек только-только в себя пришел. А ты, видать, уже к Марье сбегал? Потрепался, душу отвел. – И в глазах усатого мелькнула живая искорка.

– Сбегал. Доложил: мол, так и так, жизнь продолжается… Слышь, бать, а ты видел, какие груди у нее? Во! Только ордена носить!

– Трепач! – Усатый попытался шевельнуться, и хлипкая больничная койка вздрогнула под его могучим телом. – Как же я увижу?

– А, ну да. – Гришка озабоченно посмотрел по сторонам. – А давай, бать, я тебе дырочку проколупаю. Чтобы ты – хоть одним глазком… Когда она к тебе нагнется, ты и посмотришь. Самый момент… Одним глазом тоже можно всю увидеть.

– Да ну тебя к чертям, капитан! Что ты, ей-богу!.. Как в детстве! В щелку… За старшими девками…

Капитан… Что он его, в насмешку, что ли, называет капитаном?

– А че, бать, было дело, да?

– Какое дело?

– Ну, за девками… Рассказал бы, скрасил досуг. А, бать? Тихо. Кажись, Марья…

– Вот я ей сейчас скажу, что у тебя не в то ухо ветер подул. Чтобы тебе, дураку, какую-нибудь таблетку дали. Чтобы дурь-то прошла.

– Нет таких таблеток, бать.

– Есть.

– У Марьи-то? При ее стати у нее другие таблетки должны быть…

– Дур-рак. Вот гипс снимут, по уху тебе, трепачу, дам.

В коридоре слышались женские голоса. Видимо, один из них и принадлежал той загадочной Марье, о которой вели беседу усатый с Гришкой.

То, что в палату вошло начальство, Воронцов понял по той тишине, которая в один миг воцарилась в комнате.

– Ну что тут у нас? – послышался голос женщины средних лет. Воронцов почувствовал в нем едва уловимую интонацию любопытства. В любой женщине всегда остается частичка той девочки, с которой, как ей кажется, она навсегда уже распрощалась. Давным-давно. Просто, видя тридцатилетнюю женщину, мы либо не знали ее двенадцатилетней, либо забыли ее. Человек – не предмет, у которого прошлого может и не быть.

Рука доктора была прохладной, почти невесомой, как утренняя тень в саду. И рука, и белый, тщательно выглаженный халат пахли лекарствами. И, пожалуй, только этот запах настойчиво напоминал о том, что никакая это не тень, и даже не женщина, а просто доктор. Доктор в больничной палате. В госпитале. Где он, Санька Воронцов, обычный больной. Раненый, которого привезли сюда с передовой. В потоке битых, калеченых, искромсанных и обожженных, но еще живых, нашлось место и ему, лейтенанту ОШР. Лица ее Воронцов не смог разглядеть. Медсестра тут же начала запихивать ему под повязку, в щель, градусник.

– Доктор, скажите, я буду ходить? Ноги целы? – спросил он о том, что казалось главным.

– Не только ходить, но и бегать будете. – Она откинула простыню и начала ощупывать бинты. Что-то непонятное сказала медсестре по поводу перевязки. Потом ему: – И ходить, и бегать. Но нужна еще одна операция. Так что готовьтесь, лейтенант.

– Что, так сильно меня покалечило?

– Вам повезло. Кто-то из ваших товарищей правильно сделал первую перевязку. Быстро доставили в полевой госпиталь. Потом – к нам.

– Спасибо, доктор, – поблагодарил он.

– Готовьтесь к операции, – ответила она.

И тут Воронцов увидел ее лицо. Мягкий овал, смуглые веки, черные гладкие волосы, зачесанные под ослепительно-белый колпак, и мягкие серые глаза, напоминающие прикосновение ее рук. Кого она ему напоминала? Кого-то из прошлого, которое он хотел забыть навсегда. Особенно голос, интонация. Властная и в то же время женственная. Манера немного растягивать гласные в окончаниях слов.

Он закрыл глаза.

А доктор начала осматривать других раненых.

– Мария Антоновна, надо бы Кондратенкову тоже температуру измерить, – осторожно подал голос Гришка, жадно следя за каждым движением доктора.

– Эх, Гриша, Гриша… – тут же отреагировала она. – Не иначе вы в ухажеры ко мне набиваетесь! Не трудитесь, голубчик, ни фельдшером, ни истопником я вас при себе не оставлю. Недельки через три на переосвидетельствование и – на фронт.

– Фронта, Мария Антоновна, я не боюсь. А вот о вас скучать буду. Это правда.

– Кондратенков, как себя чувствуете? – И она наклонилась к пожилому, плотно укутанному бинтами и гипсом, которого Гришка называл батей.

– Устал я лежать в этой броне, товарищ доктор, – ответил усатый. – Пролежни, наверно, уже образовались. Бока ноют.

– Гипс начнем снимать на следующей неделе. Потерпите.

Когда доктор ушла, Кондратенков вздохнул и сказал:

– Капитан, разволновал ты меня, стервец.

– Ты, бать, о чем?

– Да про девок напомнил.

– Про каких девок? – хитрил Гришка, вытянув шею и подмаргивая всем, кто лежал в палате.

– Ну как про каких? За которыми подсматривал. На речке, помню… Купальня у нас одна была. И они потом, ну, девки, платьишки свои и трусы в кусты выжимать ходили. Купались-то в платьях. А мы с Кузьмой, друг у меня был, затаились раз, ждем… Да ну тебя к черту, капитан! Ей-богу, как незнамо кто…

– Ну-ну, бать, давай дальше. Ты ж на самом интересном остановился. Вон, разведчик уже в калачик свернулся…

Батя молчал. Молча смотрел в потолок. Бинтов на голове у него после последней перевязки стало меньше. И лицо целиком открылось. Не такой уже и старый он оказался, как показалось Воронцову вначале.

– Я ж на одной из них потом женился. Кто ж про свою жену рассказывает?

Они засмеялись.