Вечность мига: роман двухсот авторов - Иван Зорин

На поминках друзья покойного сидели всю ночь, опустошая водочные запасы, а под утро захотели добавить. Набились в авто, которое помчалось с большой скоростью в магазин, но на повороте врезалось в дерево.

Так ещё шестеро отправились к праотцам.

Вскладчину дешевле — и родственники погибших устроили коллективные похороны. За длинным столом собралось больше сотни, в шесть стаканов под срезкой чёрного хлеба налили водку. Но она оказалась «левой», и двое тут же отравились. Стали выяснять, кто принёс. В результате вспыхнула драка — бутылки против табуреток, вилки против ножей. Вызвали милицию, но столкновение с ней переросло в массовые беспорядки с десятками жертв.

Через неделю, когда стянули войска, винные погреба в городе оказались опустошёнными, а кладбище, наоборот, переполненным, так что пришлось открывать новое.

Иван Мутаперл. «Русские были» (2005)

КРОВАВОЕ ВРЕМЯ

Обедали тут же, на стройке, расстелив газету, спрятавшись от июльской жары под нависшей плитой.

— Слышь, бригадир, — жевал бутерброд жилистый крановщик. — В этом месяце премия не помешала бы…

— А за что?

— За ударный труд.

— Конечно, — поддержал басом седоусый монтажник с котлетой на вилке. — У тебя же четвёртого жена носит. За такой ударный труд медаль положена!

Расхохотались, тряся стаканами с квасом.

— Ой, ой! — передразнил крановщик. — О вас же, черти, пекусь. Вон, и студенту деньги не будут лишними.

Студент промолчал.

— Нет, он сознательный, комсомолец, забесплатно вкалывает.

— У него трудовой семестр!

— Ну, чего к парню пристали? — вступился бригадир. — Передайте-ка соль.

— Мы же любя. Правда, студент? И не жалко с нами каникулы гробить?

— Да матери помочь надо. Одна в деревне. А себе я пару недель оставил — отгуляю.

Он говорил механически, из уважения к старшим. А думал о девушке, с которой познакомился в клубе на танцах, и решал, на какое кино её пригласить.

Бригадир достал папиросы:

— Угощайтесь.

— А у меня самосад, — в свою очередь открыл табакерку седоусый. — Давай сравним.

Поплыл дымок.

— Слышь, бригадир, — замялся крановщик. — Про премию-то я так, не подумай…

— А я думаю. Премию не обещаю, а на крестины скинемся.

Замолчали, лениво раскинув ноги, передвинулись в тень.

— Студент, а студент? — вдруг пробасил монтажник, так что все вздрогнули.

— Ну, чего?

— А ты на кого учишься?

— На строителя.

— Ого! Вернёшься, значит, начальником?

— А ты как думал, — оживился крановщик. — Ты с ним поосторожнее.

— А мне — что начальник, что нет, задеру штаны, да выпорю.

— Да ты хоть одного выпорол?

— Будет первым.

Забираясь под плиту, солнце выгоняло тень, обдавало полуденным зноем. Бригадир поднялся.

— Ладно, кончай балагурить, пора работать.

— Слышь, а студента-то, похоже, сморило! Толкнуть?

— Бог с ним, пускай покемарит, крепче вырастет.

Поплевав на окурки, встали, завернув объедки в газету с портретом вождя и статьёй о врагах народа в партийном руководстве.

Емельян Клёц. «Эпоха как вещь в себе» (1998)

О СТАРОСТИ

…с возрастом постигаешь будущее, перебирая прошлое; с годами шагаешь по жизни спиной вперёд — глядя назад. Старшим в своём окружении делаешься незаметно, когда начинаешь жить по инерции, и тебе больше не требуется оправдания своему существованию. Вместо чувств вырабатываются рефлексы, вместо разума — привычка, которую с ложным пафосом зовут опытом. И самые простые вещи — выпить вина или переспать с женщиной — превращаются в проблемы. Недаром говорят, что малая нужда для старика, как оргазм. (То же относится и к старухам, ведь годы стирают пол.)

В детстве сорокалетние кажутся стариками. Но и в сорок представление не меняется, невозможно причислить себя к ровесникам, когда речь заходит о сверстнике, думаешь о нём, как о пожилом.

А это значит, что, дожив до старости, никто не чувствует себя стариком…

барон д’Эспине. «Новейший Цицерон» (1855)

СУДЬБА

Я не понял, как родился. Не помню, зачем пошёл в школу. Не успел оглянуться, как закончил институт. Не знаю, почему женился. О ребёнке меня, правда, предупредили. Но задним числом. Я учу других, надеясь, что пойму сам. Я не знаю, что ничего не знаю. И не хочу знать! Работаю я неизвестно на кого. И неизвестно зачем. В гости хожу незнамо к кому, и ко мне приходит незнамо кто.

Заболеваю я всегда неожиданно. И, вероятно, не почувствую, как умру.

Анастас Курилко. «Меня не спросили» (1959)

ДОРОГА

К её строительству привлекают всех. Тех, кто посмышлёнее, после обучения берут инженерами, остальных — рабочими. Целыми днями на стройке кипит работа: стучат топоры и визжат пилы, а, когда дорога вгрызается в скалы, раздаются глухие взрывы.

Мы движемся со скоростью трёх метров в день. Пот льёт с нас ручьями, мы стараемся изо всех сил, и всё равно ползём, как черепахи. Строитель за свою жизнь не проходит и сотни километров. А сколько их впереди? Чтобы подхлестнуть нас, начальство иногда объявляет сроки окончания строительства, но, когда наступает этот день, сроки отодвигаются. Новички, едва поступившие к нам, верят, что увидят завершение стройки. Однако с годами их надежды тают, постоянная отсрочка кажется бесконечной, и на место несбывшихся мечтаний заступает усталость.

Куда тянут дорогу? Одни считают, на Юг, другие — на Север. Некоторые утверждают, что её цель — море, по которому можно уплыть в далёкие, дивные страны, другие говорят, что это — высокая гора, с которой можно увидеть весь мир. Есть и такие, кто полагает, что дорога никуда не ведёт, что само её строительство и является нашей главной целью. «Его затеяли, — перешёптываются они, — чтобы занять наши руки и мысли».

Но абсолютное большинство верит начальству и не задумывается о назначении дороги.

Половина строителей — женщины. Тут же, на стройке, рождаются дети — будущие рабы дороги. Женщины ревниво следят, чтобы мужья не ленились, чтобы дорога выходила ровная и гладкая, ведь по ней доставляют всё необходимое. Когда на стройке вспыхивают бунты, в снабжении случаются перебои, и это вынуждает всех, побросав оружие, снова засучить рукава.

По обочинам дороги тянутся кладбища. На ещё свежие могилы возлагают венки, но дорога неумолимо движется, и вскоре они остаются позади, превращаясь в развалины, над которыми гуляет ветер. На их каменных плитах тускнеют царапины с едва различимыми датами: время, как и всё на стройке, подчинено движению дороги. Оно измеряется вёрстами, при этом каждое событие помечает путевой столб. Иногда дорога расширяется, иногда сужается, но никогда не стоит на месте. Передают, что её старые участки упираются в непроходимые болота, на которых умерли прежние строители, так что новым пришлось начинать на голом месте. Все опасаются такой судьбы. Однако думать, что работа бессмысленна, невыносимо. Тогда обступает девственный лес с его полной чудовищ тьмою, от которой некуда деться. От ужаса строителей ограждает лишь зыбкое «доказательство от противного». «Предположим, что дорога упирается в бесконечный тупик, — повторяют они, как заклинание. — Тогда остаётся опустить руки и погрузиться в безумие — но это же так противно!» «Да-да, противно! — морщатся они, торопясь сделать вывод. — А значит, такого не может быть!»

Однако сомнения не исчезают. На каждом шагу одни предлагают свернуть направо, другие — налево. Бывает, разгораются беспорядки, победители выбирают новое руководство, как им кажется — более прозорливое. С воодушевлением взявшись за лопаты, все работают тогда с удвоенной силой, пока не обнаруживают, что, дав крюк, вернулись к исходной точке. Многие после этого решают, что дорога петляет, что она представляет собой гигантскую спираль, раскручивающуюся во все стороны. Бросив работу, такие идут назад, надеясь достичь её центра. Неизвестно, добрались ли они — никто из них не вернулся. Зато вместо них появляются те, которые выдают себя за посланников из центра. Размахивая руками, они рассказывают небылицы, из которых надеются извлечь выгоду.

Сначала им верят, затем — проклинают.

Ходят упорные слухи, будто на дороге мы не одиноки, будто другие бригады движутся нам навстречу, и, когда мы увидим их, работа закончится. Бывает, впереди слышится неясный гул, различаются фигуры, но каждый раз это оказывается миражом.

Ведёт ли куда дорога? Я задавался этим вопросом много лет. Но теперь я смертельно устал. Сидя на обочине, я безразлично смотрю вперёд, и только одна мысль не даёт мне покоя. Что, если общей для всех дороги не существует, что, если у каждого она своя, как тот единственный человек, который, быть может, ждал меня на одном из её поворотов, и мимо которого я прошёл, не заметив.