Май любви - Жанна Бурен

Шарлотта сменила компресс, обтерла влажный лоб. Движения ее были точными и размеренными. Рядом с ней, на треножнике, в подсвечнике горела свеча из благовонного воска, стояли пузырьки, мази, лежали лекарственные травы, бинты.

— Чтобы унять лихорадку, — сказала она вполголоса, обращаясь к Матильде, — я дала ей выпить настойки из таволги, ноги обернула повязкой с давленым луком. Это хорошие средства. Перевязала раны на руках и ногах, ссадины на теле и обработала их бальзамом со зверобоем.

Она замолчала. Лицо ее было лишь чуть серьезнее, чем обычно. Однако Матильда уловила в ее взгляде растущую озабоченность. Она машинально трогала ногтем родинку в углу рта, с тревогой глядя на невестку.

— Что же до другой раны, — продолжала она, — я сделала все, что нужно. Думаю, нет ничего лучше венецианской мази.

Внезапно Кларанс открыла неподвижные, никого не узнающие глаза, попыталась сесть, но голова ее вновь упала на подушку. Она, задыхаясь, пыталась сбросить одеяло неловкими движениями перевязанных бинтами рук. Черты ее лица были искажены страданием и ужасом. Хлынули слезы. Она не произнесла ни слова, ни единого стона не вырвалось из ее груди.

— Дочка, малютка моя, не бойся больше, успокойся. Все позади. Ты дома, с нами.

Матильда взяла ее судорожно сцепленные, опухшие, исцарапанные руки, прижала их к губам. Она мягко, осторожно успокаивала израненную дочь, а та отталкивала ее, не узнавая, во власти невыносимых воспоминаний, в бреду снова переживая прошедшее.

— Я дам ей успокоительное собственного изобретения, — сказала Шарлотта. — Ей обязательно нужно отдохнуть.

Обе женщины имели несчастье с трудом заставить Кларанс выпить содержимое стакана, который ее тетка держала в руке, а мать при этом удерживала ее от движений, мешавших принять лекарство. Добившись наконец желаемого, они уложили девушку на подушку, укрыли ее и остались стоять по обе стороны кровати, как два ангела-хранителя над надгробным памятником в виде лежащей фигуры.

В комнате воцарилась тишина. Лишь потрескивание в камине напоминало о том, что простейшая жизнь не остановилась.

Остававшаяся все это время на коленях, Флори размышляла, вызывая в памяти события, разрушившие ее покой…

Перед нею разверзались пропасти.

«Мы слепцы, переходящие по мосту без перил через бездну бурлящего потока, — говорила она себе. — Опасность всегда ближе, чем нам кажется».

Она принялась молиться в исступленном отчаянии, словно взывая о помощи.

Немного успокоившись, она перекрестилась, встала с колен и шагнула к постели сестры.

Матильда не видела, как она подошла. Она была слишком поглощена своим страданием.

Ее мысли прервала легшая ей на плечо рука Флори. Матильда обернулась и прочла на лице дочери такое участие, такую горячую любовь, в которых увидела отсвет, вселяющий бодрость, почувствовала себя немного сильнее, ощутила поддержку.

Послышался голос позвавший ее Маруа. В полуоткрытой двери показалось лицо служанки, искаженное предчувствием внезапной близости рокового события.

— Вас спрашивает хозяйка Лувэ с дочерью. Они пришли справиться о здоровье нашей бедной мадемуазель…

Оставив Кларанс на попечение Шарлотты, Матильда с Флори, взявшись за руки и как бы утверждая этим доверие и близость, связывавшие мать и дочь, сошли вниз.

В большой зале, куда во все распахнутые окна врывалось вернувшееся после дождя солнце, их ждали Изабо и Гертруда. Каждая по-своему, они выразили сочувствие — одна весьма шумно, другая с большой искренностью.

Пришлось, как бывает, когда кто-то умер, рассказать о том, что произошло, как, когда и почему. Если верить Изабо, в городе пошли в ход языки, распространились самые неправдоподобные слухи, которые нужно привести к точной истине. Поэтому, как и следовало ожидать, жена аптекаря требовала подробностей.

— Эти голиарды — настоящие чудовища! — заявила она, когда Матильда закончила свой рассказ. — Никогда бы не подумала, что монахи, даже бродячие, способны так себя вести!

Она слишком любила чужие несчастья, чтобы не заподозрить ее в упоении такими ужасными вещами, как те, о которых мать Кларанс только что ей рассказала.

Заметив, как вспыхнули под румянами ее щеки, как разгорелись глаза, как наигран пыл соболезнования, Матильда почувствовала горечь, не позволяя себе, однако, ее выказать. Ей показалось невыносимым деланное огорчение Изабо, выглядевшее карикатурой на ее собственную боль. Флори скрывала под маской светской вежливости, которой не могла не понять ее мать, такое же отвращение к пространным выражениям возмущения, расточавшимся с такой сомнительной искренностью.

Все четверо уселись в углу залы вокруг трехногого шахматного столика Этьена. Вокруг стояли стулья с высокими спинками и с бархатными подушками. Матильда жестом предложила им драже в серебряной чаше, стоявшей рядом с фигурами из слоновой кости, и они тут же напустились на угощение, словно стараясь хрустом миндаля заполнить воцарившуюся внезапно тишину.

— Когда я думаю, — заговорила мало участвовавшая до этого в разговоре Гертруда, — когда я думаю, что, не пригласи я вас вчера к себе за город и останься вы в Париже, ничего бы не случилось; я чувствую себя виноватой, и меня мучает это чувство.

Это замечание удивило Флори — она сама уже раз двадцать об этом подумала, но не могла вообразить, что Гертруда способна на такое признание. Стало быть, то расстройство, даже своего рода беспокойство, выказанное с самого начала дочерью Изабо, следовало отнести на счет делавших ей честь угрызений совести.

— Вы тут совсем ни при чем, — уверила ее молодая женщина, стараясь облегчить ее переживание, показавшееся ей искренним, — совершенно ни при чем. С таким же успехом мы могли отправиться на состязания по гребле на Сену и встретить на обратном пути тех же голиардов. Таков, видимо, рок.

— Рок — вместе с остервенением Артюса, — вновь заговорила Матильда. — Не надо забывать, что с некоторых пор эта его шайка беглых монахов преследовала вас. Мне кажется, что ваши чистые, достойные манеры казались им тем более привлекательными, что они обычно имеют дело с одними лишь развратницами! Увы, жертвы Зла должны быть невинными, чтобы оно было удовлетворено. Оно всегда предпочитает их тем, кем уже овладело.

— Вы правы дорогая; надо требовать, чтобы этих голиардов наказали, уж слишком часто сегодня такое случается! — воскликнула Изабо. — Напасть на двух девушек, таких, как ваши, с семьей которых они к тому же знакомы, — это же неслыханное дело!

Она качала головой, покрытой накрахмаленным муслином, выглядевшим как плюмаж[9] на шлеме воина.