Последняя песнь трубадура - Наталия Володина

Тамара всю ночь пыталась сообразить, имели какое-то другое значение слова Виктории насчет обувного магазина или нет. Если за ней следят, а телефон прослушивается, вполне возможно, что Виктория так объясняла свой уход из дома. Для тех, кто ее прослушивал. Но куда на самом деле она могла поехать? Утром Тамара первым делом внимательно изучила двор с балкона. Кажется, никого, кто был бы похож на наблюдателя. Вряд ли кому-то может прийти в голову, что Князев придет к ней. Обувной магазин на «Октябрьской». Кольцевая. Квартира на «Бауманской». Может, она думает, что Князев там прячется?

Визажист, парикмахер, костюмер работали с Диной несколько часов. Она боялась посмотреть в зеркало и увидеть там разукрашенную маску вместо лица. Но когда ей уложили последнюю прядь и застегнули последнюю «молнию», к зеркалу подойти пришлось. В студии стало очень тихо. На Дине были свободные брюки из тонкого черного бархата, белый приталенный пиджак без пуговиц из белоснежного бархата с черными розами на длинных стеблях и короткий открытый лиф на косточках, из дорогих кружев, расшитый черными бриллиантами. Украшения были одновременно простыми и роскошными. На шее короткое колье – огромный черный бриллиант размером с небольшую сливу оправлен в белое золото с вкраплениями бриллиантовой крошки. К нему крепилось множество совсем тонких золотых нитей без камней. Они переплетались, казалось, произвольно, как причудливая, поблескивающая паутина, и прятались в крупную бриллиантовую застежку. Два черных камня, чуть поменьше размером, чем в колье, закрывали мочки ушей. Золотистые волосы каскадом естественных локонов падали на плечи, лоб был открыт, а чуть взбитые пряди у висков подняты вверх. Прическа открывала уши и ослепительное лицо.

Дина стояла очень близко к зеркалу, но не видела макияжа, над которым так долго трудились. Просто ее глаза стали ярче, больше, глубже, ресницы не казались накрашенными, но в их тени глаза таинственно сверкали, как черный бриллиант в золотой паутине. Но все присутствующие смотрели на губы. Подчеркнутые совершенно необычной помадой – золотисто-розовой, они скрывали тайну женской красоты, томительной притягательности и обещали разгадку.

Ричард подошел и потрясенно, осторожно поцеловал Дину в лоб.

– Я не имею слов, дорогая детка.

Виктория не стала вызывать лифт. Она на носках поднялась на шестой этаж и остановилась перед сто шестьдесят восьмой квартирой, тяжело дыша. Там, определенно, звучали голоса. Виктория достала ключ, сунула его в скважину и ждала, когда голоса станут глуше. Они ушли из кухни в комнату. Дверь открылась бесшумно. Из маленькой прихожей хорошо была видна кровать. На ней лежала голая девчонка, одетый мужчина покрывал ее поцелуями – с головы до пяток. Затем он стал сбрасывать одежду. Виктория тупо смотрела, узнавая: вот его шрам под лопаткой, босые ноги с плоскостопием, широкая короткопалая ладонь, взмокшие волосы на затылке. Вечно у него потеет голова. Он встал перед кроватью, и Виктория увидела возбужденную плоть. Лично ей это не сулило бы никакого удовольствия, только скотское вторжение. Но к девчонке он приближался совсем иначе, осторожно, вкрадчиво, растягивая предвкушение. Виктория не знала, что она чувствует. В горле застрял крик – отчаяния, ненависти… и любви. Обманутой, оскорбленной, забитой, но до конца не истребленной любви. Она вдруг отстраненно подумала, что это последние минуты их жизней. Всех троих. Только надо успеть, пока они не соединились. Она была уверена, что этого допускать нельзя. И нельзя, чтобы он ее увидел до того, как она что-то скажет или сделает. Чтобы он ее избил на глазах девчонки. Виктория почти механически открыла ящик в прихожей, где хранились инструменты отца, взяла топор, выскользнула из туфель и направилась в комнату. Сначала исказилось страхом лицо девчонки, затем он повернулся. Но не испугался, просто оцепенел на мгновение. На то мгновение, за которое недоумение и раздражение сменилось бешеной яростью. Виктория открыла рот, чтобы что-то сказать, но слова не получались. Она потрясла головой: не трогай меня. Но он уже поднимался. И она ударила топором по этому страшному, ненавистному, родному лицу. Топор скользнул по лбу, срезав бровь, задел висок и ухо. Чувствуя, как кровь заливает глаза, Князев взревел как раненый бык и бросился на жену. Он ударом сбил ее с ног, бросился на нее, схватил за горло. И вдруг почувствовал, что голова Виктории болтается в его руках, как у тряпичной куклы. Глаза закатились, челюсть отвалилась, слюни потекли на его руки…

Тамара поднялась на площадку перед сто шестьдесят восьмой квартирой и сразу услышала жуткий визг. Это не был голос ее дочери, но не было сомнений в том, что за дверью происходит что-то страшное. Она стала стучать и звонить во все двери на площадке. Ей открыли, позвонили в милицию.

Когда дверь взломали, она увидела все отстраненно, как во сне. Голого Князева, которого скрутили милиционеры, голую визжащую девочку на кровати, залитой кровью. И наконец, свою дочь с ужасным, искаженным мукой, неживым лицом. Князеву бросили одежду и увели в наручниках. Девочку завернули в одеяло, и врач «Скорой помощи» понес ее в машину. Она ни на секунду не переставала кричать. Над Викторией другой врач склонился лишь на минуту. «Здесь все», – сказал он. Люди выходили, заходили, лишь Тамара стояла неподвижно, не сводя глаз с Виктории. Возможно, она ждала, когда та наконец придет в себя после обморока. Затем в комнате оказался эксперт. Тамара услышала: «Кровь не ее. На топоре та же кровь, что и на кровати. Ее не убили. Она умерла от обширного инсульта. Вероятно, пыталась убить его».

Тамара не помнила, как оказалась дома. Она бродила по квартире, касалась руками стен и выбиралась из паутины нереальности происходящего. Этого не было. Ей приснился кошмарный сон. Нужно просто собраться, найти Вику, убедиться в том, что ничего страшного не случилось. Она вышла в прихожую, наткнулась на собственный плащ, валяющийся на полу, сумку, туфли. О боже! Ей не приснилось. Мертвое лицо ее несчастной девочки, беспомощные руки с безжизненными тонкими пальцами, полные, еще теплые ноги, которые она, Тамара, сжимала до тех пор, пока ее не оттащили врачи. Тамара закричала, упала на пол, ей хотелось провалиться куда-то, перестать чувствовать, видеть, слышать. Ничего не получалось. Эти проклятые мозги, которые она никогда не умела отключать. Но что же делать? Как спастись? Она с трудом добралась до телефона, набрала номер и хрипло произнесла.

– Мне нужна сиделка. Диночка, я умираю, приезжай.

ГЛАВА 24

Сергею позвонил следователь, курировавший дело Князева, и сообщил, что тот в тюремной больнице. Узнав, при каких обстоятельствах его арестовали, Сергей сказал, что наверняка знает девушку, которая была с Князевым в квартире, а сейчас не может сказать, как ее зовут. Он приехал в психосоматику Склифосовского, увидел спящую после укола Наташку, зареванную, съежившуюся под больничным одеялом, и его сердце заныло от жалости. Везет как утопленнику. Или утопленнице. Наташка шевельнулась, открыла глаза и пробормотала что-то совершенно невнятное.

– А она дурой не стала? – спросил Сергей у врача. – То есть я хочу сказать, – полной дурой? У которой слюни текут?

– Это вряд ли. Девушка взрослая. Шок пройдет, и все наладится. Она, наверное, студентка?

– Вот что ей, по-моему, не грозит. Нет, она фотомодель.

– Хорошенькая. Вы дайте телефон ее родственников. Мы позвоним. Если завтра заговорит, послезавтра пусть забирают.

– У нее нет родственников. Я заберу. В милицию я тоже сам позвоню. Ее зовут Наталья Боброва. Семнадцать лет.

Дина с Топиком садились в белый «Мерседес», когда к дому на «Соколе» подъехал Сергей. Он посигналил, затем отогнал машину на стоянку и подошел к Дине.

– Далеко собрались?

– Мы домой. Здесь еще спать не на чем. И вообще. Мы устали. Хотим к себе. Ричард с Филиппом сегодня улетают в Санкт-Петербург. И я этому рада. Хорошего понемножку.

– Я провожу?

– Конечно. Мы давно не говорили с тобой не на ходу. Они проехали немного молча. Дина не выдержала первой.

– Что-то еще случилось?

– Виктория обнаружила Князева с Наташкой на одной хате. Ранила его топором, сама умерла от инсульта.

– Я знаю насчет Виктории. Ночью ездила к Тамаре.

– Как она?

– Думаю, справится. А с Наташкой-то что?

– Наташка в больнице – шоковое состояние. Дина, что будем делать с Князевым? Я у тебя, как у работодательницы, спрашиваю: мне долго его пасти?

– Что ты предлагаешь?

– Думаю, он, как безутешный вдовец, вполне может повеситься в тюремной больнице. И мы поставим на этом точку.

– Это неплохая мысль. Но ты разрешишь мне еще подумать? Одну ночь.

Она боялась, что утро наступит слишком быстро и что оно не наступит никогда. Ей трудно было разобраться в природе своих мучений. Мозг горел от гнева и желания мести, а сердце ныло. Она, конечно, не жалела Князева. Дерьмо, подонок, пусть исчезнет, как исчезли хорошие, дорогие люди. Как исчез самый дорогой… Нет, пусть исчезнет хуже, мучительней, успеет почувствовать настоящий страх и беспомощность. Но… Дина сомневалась в своем праве руководить выбором смерти. Даже не так. Она не сомневалась в том, что такого права нет ни у кого, кроме… Кроме того, кого нельзя просить ни о своей смерти, ни о чужой. Следует ли ей победить себя в эту ночь? Поставить, как сказал Сережа, точку?