Археология русской смерти. Этнография похоронного дела в современной России - Сергей Мохов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Поле под моим влиянием
В какой-то момент наше общение с информантами стало дружеским, граница между исследователем и информантом начала размываться. В разговорах все чаще затрагивались неформальные темы, не связанные с похоронным делом: личные отношения, семья, досуг и даже политика. Это привело не только к увеличению моей эмпатии, но и к нашему взаимовлиянию. Например, под воздействием моих рассказов о похоронном рынке Америки и Европы ребята из похоронной команды стали обращаться к начальству с вопросами, когда у них будут появляться вещи вроде униформы. На что был обычный ответ: «Какая, блядь, униформа? Вы на кладбище ее порвете в первый же день». Мои предложения и их мечты о нововведениях разрывались о ржавые оградки сельских кладбищ.
Однако попытки повлиять на эту сферу зачастую проваливались с куда большим треском. Помню, когда мы с Ильей обсуждали различные модели управления в похоронном деле, кадровую политику и похоронные бригады, я предположил: «Наверное, чтобы бригада не пила, имела мотивацию и все такое — надо дать хорошую зарплату, KPI. Тогда они увидят свет в конце туннеля, начнут работать, больше получать, кушать хорошо, средний класс, путин, россия, победа». Необходимость изменений казалась мне очевидной, потому что сами парни постоянно жаловались на то, как плохо им работается: денег мало, работы много, справедливости нет. Я проникся их проблемами и подумал, что действительно надо помочь людям и пролоббировать новую HR-политику в нашей похоронной организации. На мой монолог Илья ответил: «Ну и мудак ты, Мохов. Не нужны им KPI и мотивация. Они оклад хотят и ничего не делать. Давай проведем социальный эксперимент». В ходе эксперимента в бригадах был введен KPI, зарплата распределялась согласно внутренней логике группы (например, они сами решали, кто сколько заработал) — так появилась возможность получать больше в зависимости от количества выполненных заказов. Например, бригада получала за похороны 10 тысяч и сама решала, кто сколько берет за копку, за пронос гроба и т.д.
Конечно, эксперимент этот провалился. Получив некоторую сумму, бригада дальше не работала — первичные потребности были покрыты, а за новые заказы рабочие не брались. «Мне вообще надо тока 40 тыщ и все, потом — хорош: все равно остальное пробу-хаю», — резюмировал копщик Яша. Кроме того, члены бригады переругались между собой. В итоге ребята потребовали вернуться к старой доброй заработной плате, назначаемой начальником-барином.
Я долго переживал это и обдумывал, перебирал в голове всяких Бурдье, габитусы и прочие умные слова. Ну как так? Есть же возможность больше получать, повышать качество жизни. А это никому не нужно — хотя все говорили, что надо. И все. Это история без морали. Просто жалко, когда жизнь складывается вот так. «Знаешь, в чем между нами разница? Ты уедешь куда-нибудь в Америку писать свои книжки, а мы останемся тут».
Однако, несмотря на всю эту историю, сам Илья все же стал часто консультироваться со мной по тем или иным маркетинговым и бизнес-вопросам. Среди ключевых моментов, которые его волновали, было оформление офиса, брендинг, рекламные материалы и т.д. Благодаря моим советам появился новый каталог компании, а также пакетные предложения для клиентов.
В какой-то момент я понял, что мое присутствие существенно отразилось на подходе Ильи к бизнесу. Однажды я подарил ему попугая и клетку для офиса, чтобы немного изменить это слишком мрачное пространство. По словам Ильи, Ольга Ильинична (так назвали попугаиху) вскоре стала приносить деньги: клиенты реагировали на птицу, живущую в таком необычном для нее месте. В середине 2018 года попугаиха умерла, пытаясь снести яйцо.
Далеко не сразу мы сблизились и начали влиять друг на друга. В начале я довольно долго боролся с нормативным подходом моего главного информанта и прежде всего с влиянием этого подхода на самого себя как исследователя. Дело в том, что Илья постоянно вступает в конфликты с другими участниками ритуального рынка, не желая принимать сложившиеся правила игры, — то есть он отказывается платить взятки и покупать/продавать информацию об умерших людях. Рынок и всю ситуацию вокруг него он рассматривает через призму нормативности и закона. По его мнению, все возникающие проблемы возникают из-за недоработки закона, являются в той или иной степени преступлениями и не совпадают с его личным пониманием справедливости.
Я активно сопротивлялся подобному подходу, жестко мне навязывавшемуся. В один из приездов в Москву после поля я понял, что всю информацию стал воспринимать с точки зрения «законно — незаконно», что было полным провалом для меня как исследователя. Я намеренно стал абстрагироваться от этой темы, давая ему понять, что мне неинтересно говорить про соблюдение и несоблюдение закона. Между нами происходили диалоги подобного рода:
Илья: Ну вот посмотри, что делается. У них катафалк не имеет лицензии. В нем даже нет люминесцентных ламп! Вдобавок они пандус сами сделали. Идиоты!
Я: Ну и что? Сделали и сделали. Похуй.
Илья: Как ну и что? Это не по закону! Так нельзя! Ты записываешь?
В конце концов, постоянный диалог между нами, коллективное обсуждение моих наблюдений, сравнение различных моделей похоронного рынка и личные симпатии привели к тому, что Илья не только начал обильно использовать в речи мои выражения, но и перенял мою систему аргументации.
Предметом наших бесед все чаще становились вопросы развития похоронного рынка и особенно опыт других стран. Например, для Ильи стало открытием, что реклама ритуальных услуг во многих странах запрещена или что директора похоронных контор нигде не зарабатывают много денег: «Ну охуеть! Только у нас Бычок джипы себе покупает на бабкины похоронные деньги». Во время совместного посещения профильной выставки «Некрополь 2016» я услышал такие слова: «Мохов, ну что ты за человек, я теперь не могу нормально на все это смотреть. А ведь год назад еще ничё так было». Самое интересное, что моя исследовательская оптика, инфраструктурно-антропологическая, начала доминировать во взглядах самого
