Катюша - Воронина Марина

— Это куда мы приехали? — поинтересовалась Катя.

— Это мы приехали в дачный поселок, — в тон ей пояснил Валерий. — У Степаныча здесь дача.

Дача прапорщика Мороза представляла собой добротный бревенчатый дом безо всяких новомодных штучек вроде силикатного кирпича и бассейна в цокольном этаже. Здесь все было просто и без затей — по крайней мере, снаружи. Поднявшись на высокое крыльцо с навесом и резными столбиками, Валерий первым делом зажег свет на веранде. Усталая и все еще не совсем трезвая Катя, путаясь в плаще, выбралась наружу и остановилась у машины, облокотившись на открытую дверцу. В воздухе отчетливо пахло заморозками. На веранде Валерий ковырялся в допотопном замке, который ни с того ни с сего решил заартачиться, и вполголоса ругался нехорошими словами. Катя закурила, зябко ежась и ощущая себя до невозможности усталой и грязной.

Замок щелкнул, звякнул, и дверь отворилась.

— Ну, где ты там? — сказал с крыльца Валерий и сделал приглашающий жест рукой.

Катя поднялась по добротным чистым ступеням и перешагнула порог. Внутри дача прапорщика Мороза более всего напоминала правительственный охотничий домик. Здесь были потемневшие от времени бревенчатые стены, большой камин, удобные кресла, медвежья шкура на полу и еще одна — на стене над обширнейшей и в высшей степени призывной кроватью. На этой шкуре, как и полагалось, висела двустволка. Катя хотела было спросить, почему подобная роскошь до сих пор не разграблена, но промолчала — в конце концов, тому наверняка были свои причины, и она вовсе не была уверена, что так уж хочет их узнать.

— А хорошо живут прапорщики, — сказала она, ища, куда бы сунуть окурок — оказывается, она забыла бросить сигарету на улице и теперь стояла посреди комнаты, держа бычок с наросшим на нем кривым столбиком пепла над согнутой ковшиком ладонью.

Валерий молча снял с полки массивную керамическую пепельницу и поставил ее на стол. Катя благодарно посмотрела на него, но он не заметил этого взгляда, потому что уже сидел на корточках перед камином и разжигал заранее сложенные там сухие березовые дрова.

— Садись, — сказал он, придвигая кресло-качалку к разгорающемуся огню. — Снимай эту робу, садись и отдыхай. Только не вздумай спать, я пошел топить баню.

Катя с немой благодарностью опустилась в уютно заскрипевшее кресло. Она хотела было сказать, что ей сейчас не до бани, но вдруг ощутила, что и впрямь хочет помыться гораздо сильнее, чем лечь в постель — она казалась самой себе покрытой сплошной коркой засохшего пота и крови, да так оно, в сущности и было. Где-то в недрах дома Валерий хлопнул дверцей холодильника и через минуту принес ей высокий стакан с апельсиновым соком.

— Лучше бы, конечно, чаю, — сказал он, — но некогда возиться. Сначала баня.

Он ушел, а Катя осталась сидеть, глядя в огонь и маленькими глоточками попивая ледяной сок. Бредовые события минувшего дня окончательно заволоклись спасительным туманом, расходившиеся нервы понемногу приходили в норму, а ноющее тело с наслаждением вкушало полный покой. Она помнила, что, стоит лишь опустить руку, как она коснется небрежно брошенного на пол возле кресла брезентового плаща, в кармане которого лежит пистолет, но не хотела этого делать: ей было приятно обманывать себя, воображая, будто все это — лишь тяжелый сон, навеянный заглянувшей в окно полной луной.

Она задремала и даже успела увидеть коротенький сон — совсем не кошмарный, а наоборот, очень даже приятный, хотя и совершенно неприличного содержания, прерванный возвращением Валерия, который сообщил, что баня готова и ждет ее. Катя встала в некотором смущении, вызванном как самим сном, так и тем, что она, оказывается, не утратила способность думать о подобных вещах, и побрела вслед за Валерием в сени, готовя себя к холоду, который встретит ее за дверью. За дверь, однако, ее не повели — Валерий толкнул в сенях низенькую, почти квадратную боковую дверцу, и они оказались в душистом тепле предбанника. На широкой лавке лежала аккуратно свернутая большая махровая простыня, а на гвозде висел халат — несомненно, женский и когда-то очень дорогой.

— Располагайся, — сказал Валерий. — Мыло, мочалки и прочее-всякое — в том шкафчике. Да смотри, не засни там, я тоже не прочь помыться.

Он ушел. Катя стянула через голову сплошь покрытый бурыми заскорузлыми пятнами свитер, расстегнула и сняла перепачканные, лопнувшие по шву джинсы. Перевязанная рука мешала жутко. Потревоженная, она опять принялась болеть. Боль билась в ней тупыми горячими толчками в такт биению пульса, вызывая труднопреодолимое желание со всего маху хватить ладонью по бревенчатой стене, да так, чтобы отвалилась напрочь и перестала, наконец, ныть.

“Эге, — подумала Катя, — как же это я стану мыться одной-то рукой?” В памяти всплыл только что виденный сон. Там, во сне, было тепло, даже жарко, в сумраке мерцали угли, и были чьи-то руки — твердые, как дерево, очень сильные и нежные. “А сон-то в руку, — немного лукавя, подумала Катя. — Кошка ты, Скворцова. Ободранная мартовская кошка, и больше ничего.” Она набросила на голое тело пахнущий свежестью халат и, придерживая его на груди здоровой рукой, вернулась в дом. Валерий по-турецки сидел на разложенной перед камином медвежьей шкуре и медленно курил, задумчиво глядя в огонь. Он обернулся на скрип двери и увидел Катю.

На фоне огня его профиль был черным, и по черному метались беспокойные оранжевые блики.

— Мыло не нашла? — спросил он.

Катя молчала. Все заготовленные шутливые двусмысленности разом вылетели из головы, вытесненные простым осознанием того, что этот совершенно незнакомый мужчина ей по-настоящему нравится, более того — притягивает ее, как магнитом, и еще более того — нужен ей до зарезу. Прямо сейчас, сию минуту. По дну сознания холодной струйкой пробежала мысль о том, что выглядит она сейчас далеко не лучшим образом и вряд ли способна кого-то соблазнить, но отступать было некуда, потому что он уже встал, одним непринужденным движением перелившись в вертикальное положение, и в два шага оказался рядом.

— Что-то не так? — спросил он.

Катя по-прежнему молчала, и тогда он осторожно, едва касаясь, провел ладонью по ее оцарапанной щеке.

— Больно? — спросил он и, снова не дождавшись ответа, добавил: — Рука болит?

Катя кивнула и посмотрела ему в глаза. Он некоторое время смотрел на нее сверху вниз. На секунду ей показалось, что в его взгляде промелькнуло удивление, а потом просто сказал:

— Что ж, придется, как видно, потереть тебе спинку. Не бросать же инвалида на произвол судьбы.

Катя продолжала молча смотреть на него, и тогда он, наклонившись, закрыл ей глаза поцелуем. Она коротко, прерывисто вздохнула и запрокинула лицо, жадно ища его рот. Разбитые губы пронзила короткая боль, но Катя лишь плотнее прижалась к нему. Халат распахнулся, и она грудью, животом, бедрами ощутила колючее прикосновение его грубого свитера и снова вздохнула, когда он легко, одним движением поднял ее на руки.

...Позлее, когда утомленная и умиротворенная Катя наконец заснула, доверчиво положив голову к нему на плечо и разбросав по подушке короткие темные волосы, Валерий еще долго смотрел ей в лицо, освещенное неверным отсветом догоравшего в камине огня, то страдальчески хмуря брови, то поднимая их в немом удивлении. В конце концов последние языки пламени бессильно опали, лишь дотлевающие угли озаряли закопченную кирпичную глотку камина слабым красноватым светом, с тихим шорохом рассыпаясь, оседая, превращаясь в мертвую белую золу. Тогда Валерий перестал рассматривать Катю, осторожно высвободил руку, повернулся на бок, приняв единственную позу, в которой еще со времен своей отсидки мог заснуть, не будучи смертельно усталым, и уже через минуту глаза его закрылись, а дыхание стало глубоким и ровным.

В незашторенное окно заглянула полная луна, уже не багровая, а яркая и серебряная, как новая монета, и на пол легли четкие, словно тушью нарисованные, и глубокие, как омут, тени. Валерию приснилось, что его задержали за переход улицы в неположенном месте. Гаишник попался нетипичный — сухопарый, с довольно интеллигентным лицом и совершенно не берущий взяток. Он настоял на составлении протокола и с этой целью зачем-то потащил Валерия в отделение. Едва дойдя до места, интеллигентный инспектор вдруг стал сутулым и бледным, верхняя губа его встопорщилась, не в силах закрывать вдруг ставшие очень большими и острыми клыки. Валерий не мог оторвать глаз от этих влажных желтоватых клыков. Откуда-то появились еще двое — оба клыкастые, красноглазые, в свисающих гнилыми клочьями милицейских мундирах, заляпанных свежей и уже успевшей подсохнуть кровью, и потащили его каким-то бесконечным, заросшим вонючей зеленоватой плесенью коридором. Они молчали, но Валерий и без них знал, что ведут его на расстрел — ведь он, черт побери, неправильно перешел улицу... Он еще успел увидеть осклизлую, сплошь покрытую бурыми пятнами, выщербленную пулями кирпичную стену, понял, что пришел, и проснулся в холодном поту, с бешено колотящимся сердцем. В окно прожектором светила полная луна, и в ее голубом свете было отчетливо видно, что Катя безмятежно улыбается во сне. Он потряс головой, вытряхивая из нее зловонные ошметки кошмара, позавидовал Кате, улегся и повернулся к луне спиной.