Время и комната - Бото Штраус

Врач. Вы не записывались на прием ко мне?

Лотта. Нет, я не записывалась. У меня ничего не болит.

Врач. Тогда я прошу вас выйти.

Лотта. Да.

Лотта медленно выходит из приемной врача. Врач закрывает за ней дверь. Идет в свой кабинет, закрывает дверь.

ЗАНАВЕС.

Парк

Петеру Штайну

Представим себе: прилежное современное общество, почти одинаково далекое как от святых идеалов, так и от нетленных красот поэзии (да к тому же еще и порядком подуставшее), вместо очередного мифа или идеологии подпало вдруг магии великого произведения искусства. Увиденные в таком ракурсе, персонажи да и само действие этой пьесы вдохновлены и одержимы, вознесены и одурачены духом шекспировского «Сна в летнюю ночь». И точно так же, как ни один из нас не в силах вести собственную жизнь, а лишь такую, что подчинена неисчислимому и непостижному торжеству «структурных» условностей и правил, предустановлений и традиций, — точно так же и действующие здесь современники оказываются фигурантами и идеологами древней и непостижимой в своей прелести комедии. Подобно цветочному соку, которым Пэк и Оберон орошают вежды уснувших в афинском лесу влюбленных, здесь само произведение искусства впрыснуто в мысли и чувства персонажей, мороча им головы и сбивая их с толку. Однако превращения свершаются взаправду, преображая людей, духов и само действие, — «Сон в летнюю ночь» все длится и длится без конца, и никому не дано своим бодрствованием развеять его чары, найти волшебное противоядие и избавить всех от наваждения.

Элен.

Георг.

Хельма.

Вольф.

Титания.

Оберон, он же Нефакт.

Первенец.

Учтивец.

Киприан.

подростки

Черный мальчик.

Девочка.

четырнадцати-шестнадцати лет

Первый мальчик.

Второй мальчик.

Третий мальчик.

Акт первый

Городской парк. Справа, на переднем плане, — кусты бузины в человеческий рост. Красноватые ветки обнажены, как зимой. В них застрял и висит всякий мусор: бумажки, банки из-под пива, рваные колготки, туфля, трепещущий обрывок магнитофонной ленты из разломанной кассеты и т. п. До поры до времени сцена погружена в темноту, лишь луч прожектора скользит во мраке по верхушкам кустарника и этому мусорному фризу. Слышно зверей в цирковом зверинце. С левой стороны — песочница с грязным песком. За ней — раздвоенный пурпурный занавес. В преем между его полотнищами падает яркий свет. Там же видна покачивающаяся туда-сюда пустая трапеция.

Впереди на краю песочницы присела Элен в искрящемся блестками цирковом костюме воздушной акробатки. Она дрожит и курит сигарету.

Справа из-за кустов появляется Георг.

Георг. Добрый вечер. Ну, как поживаем?

Элен. Ай… Как… Да так… Помаленьку.

Георг. Решил вот опять к вам заглянуть.

Элен. Хм. Что ж, похвально.

Георг. Ну, и как дела в искусстве? Вы довольны?

Элен. В искусстве, да? (Стучит себя пальчиком по лбу.) Это у них, что ли? Ой, ё-моё! Это у них-то — искусство? Искусство — это совсем другое. А то, что они делают, — какое это искусство? Так, художественная самодеятельность.

Георг. Что ж вы на холоде сидите? Почему в репетиции не участвуете?

Элен. Я? И не собираюсь участвовать. Вот в этом, участвовать — да ни за что!

Георг. Что, с партнерами поругались? Это вы с ними больше не хотите работать или они с вами?

Элен. Они — со мной? Ну, знаете. Да они примут меня с распростертыми объятиями! Ноги мне будут целовать, стоит мне только к ним прийти и сказать: «Вот, глядите, о-ля-ля! (изображает телодвижения), так и быть, сделаю вам храбрую гуттаперчевую Элен на доске с гвоздями или девушку-птицу или еще что-нибудь этакое». Но там, наверху, на трапеции, там они вечно всем недовольны. То им, видите ли, ритм мой не подходит, то я им ростом мала, то, наоборот, великовата — словом, всегда найдут к чему придраться. У-у, what the fuck, I am not such a dumb little cutie[3], чтобы помыкать мной как вздумается.

Георг. Но они вас там наверняка ждут.

Элен. Не-а. Я сорвалась.

Георг. Что?

Элен. Сорвалась. Сверху вниз. Грохнулась. Упала.

Георг. С каната?

Элен. С трапеции.

Георг. С сеткой?

Элен. Без.

Георг. Так вы, наверно, расшиблись сильно?

Элен. Мне не подняться уже. Туда, наверх. В этом все дело. Это самое страшное, что может случиться. Делаю простое сальто — и лечу вниз. Я даже двойное сальто умею! Без страховки, без ничего! А тут — руку Паскаля не поймала. Даже не дотронулась. Просчиталась. Лечу вниз на песок — и больше наверх уже не поднимусь. Я сразу поняла: все, не смогу. А в цирке, даже в таком паршивом балагане, как этот, все равно — каждый знает: если сразу снова наверх не влез, все: пиши пропало.

Георг. Элен, я отвезу вас в больницу. Пусть вас осмотрят.

Элен. Нет, нет. Оставь. Ни к чему. Отмоюсь вот только. (Снимает с ноги туфельку и высыпает из нее песок.) Какой-то говенный балаганчик! Только время с ними терять! It’s a sheer waste of time. They’re just a bunch of would-bes[4]. Дилетанты несчастные! Треску много, а толку чуть! (Встает.)

Георг. Пойдемте. Выпьем что-нибудь.

Элен. Вот как? Ну что ж, я не против.

Георг накидывает ей на плечи свой пиджак.

Знаю я цену всем этим суперзвездам. Клянусь вам, ни один из них вот ни на столечко не лучше меня! They can’t top me by a fart — none of them. Big mouth — no go[5]…

Из кустов появляются головы Оберона и Титании.

Титания. Так быстро — и назад, мой Оберон? И снова охранять свою пропажу?

Оберон. Смейся-смейся, злючка Титания…

Титания. Я зла ничуть не более чем ты, ревнивый господин мой.

Оберон. Даже комковатая почва под нашими ногами не в силах умерить твою похотливую поступь.

Титания. Как и твоя не утихает ревность, меня влача по городам и весям, а не по высям облачным, как прежде. Земля и небо говорят со мною одним и тем же языком погони.

Оберон. А ты останься подле мужа и блюди семейный облик наш на радость горожанам. Раздоры вечные роняют нашу славу.

Титания. О да, мой Оберон, но наш… порок, увы, не сделал нас миролюбивей.

Оберон. На свой порок я сетовать не стал бы.

Титания. Я тоже нет, однако ж, Оберон, божественность моя страдает в этом теле. В границах этих тесных. Мне больно.

Видение исчезает. Слева прогулочным шагом появляются два весьма нервных господина — это Первенец и Учтивец.

Первенец. Не обижайся и не сердись: досюда и ни шагу дальше. Дальше я не пойду.

Учтивец. Как, уже здесь? Прямо здесь вот и начинается?

Первенец. Давай-ка повернем. Не к добру все это…

Учтивец. Да мыслимое ли это дело?! Ты боишься ночью через парк пройти, а в грёзах, словно какой-нибудь бык, мечтаешь загнать женщину в кусты и зверски ее изнасиловать!

Первенец. Да, толстуху…

Учтивец. Толстуху! Это ту самую, что живет с этим чудаком, тощим, как фламинго?

Первенец. «Живет»? Жила! Умер тощий.

Учтивец. Уже?

Первенец. Уже.

Учтивец. То есть как умер?

Первенец. А вот так!

Учтивец. И от чего же он умер?

Первенец. От чего, от чего? Тощий, который изо дня в день все тощает, в один прекрасный день исчезает, и дело с концом. От чахотки умер. От вируса. От чахоточного вируса. А может, еще от какого-нибудь вируса, науке не известного.

Учтивец. То-то я все время удивлялся: чего ради этот тонюсенький, почти до неразличимости тощий господин ходит с этой круглой, как шар, толстухой. Не иначе, они нашли друг друга по объявлению.

Первенец. Брачная контора с фототекой!

Учтивец. Компьютерный выбор!

Первенец. Познакомились в банке данных!

Учтивец. Гармоничная парочка, нечего сказать!

Первенец. Комики! Пат и Паташон!