Блаженные времена, хрупкий мир - Роберт Менассе

Левингер сжал руки в кулаки, марионетка, которая жила и работала в этом доме, обмякла и развалилась на куски.

Мартин начал заново писать знаменитые батальные полотна, «Битву при Иври» Рубенса, «Сражение Александра» Альбрехта Альтдорфера, «Битву при Сан-Романо» Учелло, «Битву при Ватерлоо» Аллана и так далее. Нет, он не делал копий. Он выбирал тот же угол зрения и изображал все как бы день спустя. Продолжение, так сказать. До того, после того. Вместо парадного строя он писал горы мертвых тел. Вместо резво скачущих лошадей — околевшие туши. Вместо идеализированных ландшафтов — поля, покрытые трупами. Но всегда — на основе фрагментов и общей композиции оригинала, на который он опирался. Именно те острия копий, которые в «Сражении Александра» реяли, словно знамена, валялись теперь в грязи на пропитанной кровью земле, и так далее. Что ты говоришь? Откуда вонь? Погоди, сейчас расскажу. Нарисованные трупы вонять не могут, да? Ты прав. Хочется надеяться. Но этот сумасшедший, по-видимому, постарался приложить все свое честолюбие художника, отыскивая метод, чтобы от них все-таки воняло. Сейчас я тебе все объясню. Этот сумасшедший начал мне доказывать, это мне-то, что искусство всегда идеализировало действительность, а должно показывать правду. А что такое правда? Каков образ правды? И вот, стоя в облаке удушливой вони, он начал распространяться о военной диктатуре здесь, в Бразилии, о том, в чем заключается правда о нашей такой приятной на первый взгляд жизни. Людей истязают, но истязают в застенках, и никто этого не видит. Люди исчезают, пропадают внезапно, раз — и их больше не видно. Невидимые политические силы, влияющие на нашу страну, из США, из Германии, в существовании которых никто не признается и о которых никто не говорит. В конце концов он принялся рассказывать мне о том, что в жизни вообще существует невидимо, что скрыто от художника и не поддается изображению, и рассказывал бесконечно долго. Я стоял вон там, в углу, закрыв платком нос, а этот сумасшедший вещал. На самом деле, сказал он, современный художник, который не желает служить ничьей власти, должен выставлять белый холст, и больше ничего. Я ответил на это: он должен найти какую-нибудь метафору. Пожалуйста, сказал он, вот она, и указал на зловонные кучи дерьма — на свои картины. Логической метафорой здесь является война. То, что здесь царит, — это война самозваных героев и спасителей народа — с человечеством. Все это замечательно, сказал я, но почему здесь стоит такая отчаянная вонь? Правда войны, сказал он, это не герой и победитель, а смерть и страдания многих. Это я знаю, сказал я, еще с двадцатых годов, из личного опыта и из произведений искусства. Но почему здесь все-таки такая вонь? Это правда Бразилии, запах трупов и разложения. Можно ли нарисовать зловоние? Нет. А вот он может! В результате долгого периода экспериментирования. Весть, которую я посылаю людям: пусть вас не вводят в заблуждение ваши герои, они занимаются не только строительством дорог. Тот, кто будет смотреть на его картины, должен будет отвернуться от смерти, разложения и их запаха. Они даже не смогут посмотреть на все взглядом сладострастных наблюдателей, запах не позволит. Благодаря этому взгляд, который ищет эстетизации, окажется свободен для действительности, для правды. Короче говоря, знаешь, с чем экспериментировал этот безумный здесь, в доме? Он создавал смеси химических веществ, в основном меркаптанов и тиофенолов — это соединения серы, обладающие омерзительным запахом, — с масляными красками, добавляя кусочки падали, размельченной в кашицу, несчастный проводил эксперименты даже с фекалиями. Валериановая кислота, все, что имеет неприятный запах, шло у него в дело. И он нашел-таки смесь, которая оказалась удобоваримой, как он выразился, удобоваримой. Которую он мог нанести на холст в качестве краски и которая распространяла устойчивое зловоние. Ну вот… Что я сделал дальше? Я вышвырнул его вон. Этот человек ненормальный, он шарлатан, обманщик. Он безостановочно говорил и при этом расчесывал свои лишаи. А тебе необходимо было жилье. Представь себе, ты покупаешь картину Дахера. Дома ты больше жить не сможешь. Представь себе, у тебя есть коллекция картин. Вся коллекция из-за одной картины Дахера превратится в вонючую кучу дерьма. Представь себе музей. Ты сможешь переступать его порог только в противогазе. Ведь это бред какой-то. Закрывая нос платком, я сказал, что даю ему неделю сроку, ровно через неделю он должен сдать ключи от дома моему управляющему. Что? Ты полагаешь, что он, может быть, и прав? Художественная правда — это усиленная и обостренная нормальность, но никак не отклонение от нормы. Молодой человек ненормален. Загадить дом не есть искусство. Ты теперь поспи, Лео. Тебе нужно выздороветь. Подумай о своей работе. Это очень важно. Я знаю. Я никогда не ошибаюсь. Почти никогда. Ты хотел узнать, откуда здесь такая вонь, вот я тебе все рассказал. Но она уже не такая сильная. Запах выветривается. Он исчезнет раньше, чем ты поправишься. Что ты сказал? Верно, сын мой, но идея сама по себе в данном случае ничего не стоит, абсолютно ничего. Дело в том, что искусство не имеет ничего общего с идеями. Искусство живет по законам красоты. А если оно хочет показать нечто ужасное, то тогда оно живо только благодаря тому напряжению, которое позволяет и самое ужасное превратить в прекрасное видение, в видение прекрасного. И оно должно выражать это напряжение с помощью своих собственных средств, своими формами, смею заметить, а не за счет трюков, которые оно организует само, вовне искусства. Кроме того, искусство обязательно должно отвечать требованию исключительности, неповторимости и несравненности. Говоря об оригинальности, мы как раз имеем это в виду. И даже если каждое оригинальное произведение искусства обязательно представляет собой оспаривание традиций, канонов, (попутно, смею заметить), то оно все же неизбежно потерпит неудачу, если не пожелает быть не чем иным, кроме как парафразой, цитатой, спором с другими конкретными произведениями искусства. Произведения, которые ищут и предполагают сравнение с другими, вместо того чтобы этого сравнения избегать, — это ремесленные поделки, а не произведения искусства, да, поделки, смею заметить. А теперь поспи, сын мой, и если тебе что-нибудь понадобится, дай мне знать.

Вскоре Лео выздоровел. Потом была пора величайших мучений. Что ему было делать? Шли недели, а он просто плыл и плыл по течению. Два или три судебных заседания, на которых его присутствие было желательным. Несколько светских раутов у Левингера, несколько раз они поужинали вдвоем, он не уклонялся от встречи только по той причине, что не мог придумать, что ему делать с самим собой и своим временем. Кино и бары. Несколько ресторанных знакомств с людьми, которые были так рады, когда он приходил, и не замечали, когда его не было. Ты бледен, сын мой, ты слишком много работаешь. Ты должен хоть несколько дней провести на солнце, на свежем воздухе. Три дня на море, в Гуаруже, где у Левингера тоже была квартира. Время от времени, совершенно неожиданно, приходили письма из Вены. Никто ничего не знал о Юдифи. Легкий шоколадный аромат паломитас, постепенно развеивающийся запах серы. Ежедневно — длительное изучение газет. Если в газете встречалось объявление о концерте в Театро де Култура Артистика, который обещал стать темой для обсуждений в городе, Лео шел туда. Впрочем, ему больше нравился тапер в баре «Байука», куда Лео заглядывал после концерта. А, так вы родом из Австрии, сказала ему как-то одна дама в гостях у Левингера — откусив маленький кусочек бутерброда, она всякий раз вытирала губы салфеткой, — тогда вы наверняка видели и балет Венской государственной оперы в Театро Мунисипал. Лео видел его. Это было так красиво, так чудесно, мы с мужем так любим вальс. Понятно, сказал Лео.

Матч, по поводу которого в газетах заранее раздувались страсти, встреча двух футбольных клубов — «Сан-Паулу» и «Коринфцев»: Лео был на нем. Вдобавок ко всему он был участником жарких дискуссий в маленьком баре в Пасаэмбу, около стадиона. Когда забивали решающий гол, кипятились одни, был явный офсайд, impedido. Судья на поле — предатель, судья на линии подкуплен, impedido — выкрикивали все. Хотелось бы еще разок посмотреть, сказал кто-то, где находился форвард, когда давали пас… — то-то и оно, завопил другой, impedido, impedido. Лео пил пиво и удивлялся, он не понимал, в чем проблема. Он знал слово impedido только в значении «перекрытый» — улица может быть impedido — или в значении «труднодостижимый», «занятой», когда говорят о человеке, если кого-то приглашают в гости, он может, извиняясь, сказать, что в это время, к сожалению, impedido. Эй, доктор, что вы несете, крикнул кто-то. Большинство было явно за impedido. Сомнений нет, сказал Лео, impedido.

К его великому удивлению, именно этот вопрос стал предметом обсуждения на следующий день на страницах газет. Я собственными глазами видел, сказал Лео, покупая в падарии хлеб, — ясно, impedido.