Приключение Гекльберри Финна (пер. Ильина) - Марк Твен

И опять же, что было проку объяснять Джиму, что наши король с герцогом не настоящие? Добра из этого никакого не вышло бы, а кроме того, я уже говорил: от настоящих их отличить было трудно.

Я лег спать, а когда пришел мой черед дежурить, Джим меня не разбудил. Он часто так делал. Проснулся я на рассвете и вижу — сидит он, опустив голову между колен, постанывает и плачет. Я его в таких случаях обычно не трогал — знал, в чем тут дело. Это он про жену и детей вспоминал и тосковал по дому, он ведь прежде с ними никогда не расставался, а любил их, сдается мне, совсем так же, как белый человек своих любит. Поверить в это, конечно, трудно, но, по-моему, так оно и было. Он часто вот так вот постанывал и плакал по ночам, когда думал, что я сплю, и все повторял: «Бедная малютка Элизабет, бедный маленький Джонни! Господи, как тяжело, ведь я вас, наверное, никогда уж больше не увижу, никогда!» Очень он был хороший негр — Джим, то есть.

Вот, а на этот раз я как-то сумел его разговорить, и он стал рассказывать мне про жену, про детей, а там и говорит:

— Мне ведь отчего сейчас так худо-то стало — тут недавно с берега какой-то удар донесся, не то хлопок, ну я и вспомнил, как подло обошелся однажды с моей малышкой Элизабет. Ей годика четыре было, когда она скарлатиной заболела, сильно так заболела, однако выкарабкалась, и вот однажды стоит она рядом со мной, а ей и говорю: «Закрой дверь». А она ни с места, стоит себе, смотрит на меня и улыбается. Я разозлился и опять говорю, да во весь голос: «Ты что, не слышишь? Дверь закрой!» А она стоит и улыбается. Я совсем из себя вышел, говорю: «Я ж тебя заставлю отца слушаться!». И как дам ей по затылку, она даже на пол полетела. И ушел в другую комнату, а когда вернулся минут через десять, смотрю, дверь по-прежнему открыта, девочка моя стоит около нее, в пол смотрит и по щекам у нее слезы текут. Я аж взбеленился, хотел наброситься на нее, но тут налетел ветер, и дверь — она наружу открывалась — как хлопнет прямо за спиной у моей дочурки — бам! — а она и ухом не повела! Ну, сердце у меня так и упало и почувствовал я себя так… так… не знаю я как. Подкрался к ней, дрожу весь, подкрался, открыл потихоньку дверь, встал у девочки за спиной и как заору: «Бу-у!». А она и не дрогнула! Господи, Гек, тут я и сам заревел, и схватил ее на руки, и говорю; «Да простит Господь Всемогущий бедного старого Джима, потому что сам он себя до скончания дней не простит!». Она же оглохла, Гек, совсем оглохла после болезни и онемела, а я ее так обидел!

Глава XXIV

Король подается в священники

На следующий день, уже под вечер, мы пристали к маленькому, поросшему ивами островку, который стоял на реке в аккурат между двумя городишками, и герцог с королем попытались придумать план, который позволил бы им и эти городки обобрать. И Джим сказал герцогу, что надеется — много времени у них это не займет, потому как уж больно ему тяжело и утомительно лежать целыми днями в шалаше, связанным по рукам и ногам. Нам же приходилось, оставляя Джима в одиночестве, связывать его веревкой, потому что всякий, кто увидел бы его одного и не связанным, решил бы, что он беглый. Ну, герцог и сказал, что оно верно, лежать целыми днями связанным трудновато и что он попробует придумать, как обойтись без этого.

Умен он, конечно, был донельзя, герцог-то, и вскоре выдумал новую штуку — одел Джима в костюм короля Лира, длинную такую занавесочного ситца рубаху и парик с бородой из белого конского волоса. А после достал из саквояжа театральные краски и вымазал ему лицо, руки, уши и шею в синий цвет, да такой неживой и тусклый, что Джим приобрел сходство с утопленником, который дней уж девять как на дне пролежал. Вот не сойти мне с этого места, если я когда-нибудь видел такую жуть. А герцог взял дощечку и написал на ней:

Очень больной араб — когда в своем уме, никого не убивает.

Дощечку он прибил к рейке, а рейку воткнул в плот футах в четырех-пяти от шалаша. Джиму его придумка понравилась. Он сказал, что это, конечно, лучше, чем пару лет лежать каждый божий день связанным да еще и трястись при всяком звуке от страха. А герцог велел ему вести себя поразвязнее, и если кто полезет на плот, пусть он выскочит из шалаша, попляшет малость да взвоет пару раз, как дикий зверь, — тогда незваные гости дадут деру и трогать его не станут. Это он, разумеется, правильно сказал, однако я так думаю, что нормальный человек дожидаться, когда Джим завоет, не стал бы. Он не то, чтобы на мертвеца походил — нет, на кого-то еще и похуже.

Наши мазурики хотели было снова показать «Совершенство», дельце-то прибыльное, но после решили, что это небезопасно, потому как сюда вполне могли доползти слухи об их спектакле. А ничего нового и подходящего измыслить им не удалось и потому герцог сказал, что он, пожалуй, полежит пару часов, пораскинет умом — глядишь, и сообразит, как облапошить здешнюю арканзасскую деревенщину, ну а король решил заглянуть в один из городков без всякого плана, просто доверясь Провидению, которое вдруг да и подкинет ему выгодное дельце, — хотя я так понимаю, он не Провидение подразумевал, а Сатану. В последнем из городков все мы прикупили себе новую одежду, так что король облачился в костюм и мне велел мой надеть. Я надел, конечно. У короля костюмчик был весь черный, шикарный и словно бы накрахмаленный. Я и не знал, что одежда может так сильно менять человека. Всего минуту назад он выглядел распоследним старым прохиндеем, а теперь, стоило ему снять новую белую касторовую шляпу, отвесить поклон и улыбнуться, как он начинал казаться до того величавым, достойным и благочестивым, точно сей минут из Ковчега вылез, или, может, он самый что ни на есть Левий и есть. Джим почистил челнок, я взялся за весло. Милях в трех выше городка стоял под мысом большой пароход — часа уж два как стоял, грузился. Король и говорит:

— При моем наряде мне, пожалуй, самое лучшее будет из Сент-Луиса приплыть, или из Цинциннати, или еще из какого большого города. Греби к пароходу, Гекльберри, мы с него в городке сойдем.

Ну, дважды просить меня прокатиться на пароходе не пришлось. Я подвел челнок поближе к берегу — в полумиле выше городка, — а оттуда пошел вдоль обрывов по тихой воде. Скоро нам попался на глаза симпатичный такой, простодушного обличия деревенский парнишка, сидевший, утирая со лба пот, на бревне — погода была страсть какая жаркая; а рядом с парнишкой стояли два больших ковровых саквояжа.

— Правь к берегу, — велел король.

Я так и сделал.

— Куда путь держите, молодой человек?

— На пароход; я на нем в Орлеан поплыву.

— Садитесь в лодку, — говорит король. — Погодите минутку, мой слуга поможет вам погрузить багаж. Выйди на берег и подсоби джентльмену, Адольфус.

Я так понял, что это он мне сказал.

Ну, помог я пареньку погрузиться и мы снова отплыли от берега. Паренек рассыпался в благодарностях, говоря, что тащить по такой жаре его саквояжи — работа не из легких. Потом он спросил у короля, куда тот направляется, и король ответил, что вообще-то он плывет в низовья, но нынче утром сошел на берег в городке, который стоит на другом берегу реки, потому что решил вернуться на несколько миль вверх и повидать старого друга, у которого там ферма. Парнишка и говорит:

— А я, как увидел вас, сказал себе: «Это мистер Уилкс, точно он, надо ж, почти вовремя поспел». А после говорю: «Нет, не он, мистер Уилкс не стал бы сейчас по реке в лодке разъезжать». Вы ведь не он, верно?

— Нет, не он, моя фамилия Блоджетт, Александер Блоджетт, хотя, наверное, мне следовало сказать преподобный Александер Блоджетт, поскольку я — один из ничтожных слуг Господних. И все же, если мистер Уилкс упустил, припозднившись, нечто важное, — а я надеюсь, что этого не случилось, — мне его искренне жаль.

— Ну, богатств-то он никаких не упустил, они все едино ему достанутся, а вот брата своего, Питера, в живых уже не застанет — ему-то оно, может, и без разницы, кто его знает, — но Питер все на свете готов был отдать, лишь бы поглядеть на него перед смертью, они ж с самого детства не виделись, а другого своего брата, Уильяма, глухонемого, он и вовсе ни разу не видал, Уильяму сейчас всего-то лет тридцать, тридцать пять. Сюда ведь только Питер и его брат Джордж перебрались. Джордж, он женатый был, умер в прошлом году и жена его тоже. Так что теперь всего и остались, что Гарвей с Уильямом, а они, я уж говорил, вовремя к нам не поспели.

— Неужто никто им весточку не послал?

— Послали, а как же, — месяц, а то и два назад, когда Питер только-только занемог, потому как он сказал, что на этот раз ему уже не оклематься. Он же сильно старый был, понимаете? — а дочери Джорджа совсем еще молоденькие, для него не компания — ну, может, кроме Мэри Джейн, рыженькой; так что ему после смерти Джорджа и его жены вроде как одиноко стало, и жить особо незачем. Вот только с Гарвеем он страх как хотел повидаться — ну и с Уильямом тоже, понятное дело, — он, знаете, завещания всякие там составлять просто терпеть не мог. И потому сочинил для Гарвея письмо, в котором говорится, где спрятаны деньги и как поделить прочую его собственность с девочками Джорджа, чтобы они нужды не знали, — сам-то Джордж им ничего, почитай, не оставил. Вот только это письмо его написать и уговорили.