Приключение Гекльберри Финна (пер. Ильина) - Марк Твен

— Зря ты забрел сюда, мальчик. Теперь готовься к смерти.

И поскакал дальше. Я испугался, однако какой-то мужчина сказал мне:

— Не обращай внимания, он как напьется, всегда такую чушь несет. Самый что ни на есть добрый старый дурак во всем Арканзасе — комара не обидит, что трезвый, что пьяный.

А Боггс подскакал к самой большой в городке лавке, склонился с лошади, чтобы под навес заглянуть, и заорал:

— Выходи, Шерберн! Посмотри в глаза человеку, которого ты надул. Я по твою душу приехал, больше тебе не жить!

И пошел, и пошел, обзывая Шерберна всеми словами, какие ему на язык подворачивались, а люди, уже заполнившие улицу, слушали его, хохотали да подзуживали. Наконец, из лавки вышел горделивый такой мужчина лет пятидесяти пяти, одетый, надо вам сказать, лучше всех в этом городишке, толпа расступалась перед ним. И говорит он Боггсу — спокойно и неторопливо:

— Мне это надоело, однако до часа дня я потерплю. Помните, до часа, не дольше. И если вы после этого времени скажете на мой счет хоть слово, я вас и под землей найду.

Он повернулся и ушел в лавку. Толпа вроде как даже протрезвела — все замерли, нигде ни смешка. Боггс ускакал по улице, во все горло браня Шерберна, но очень скоро вернулся и опять остановился перед лавкой, продолжая сквернословить. Вокруг него собралась небольшая толпа мужчин, уговаривавших его замолчать, однако Боггс их не слушал; ему говорили, что до часа дня осталось минут пятнадцать, что он должен уехать домой — сейчас же. Без толку. Он лишь ругался во все горло, и бросил свою шляпу в грязь, и проскакал по ней, и скоро опять понесся, неистовствуя, по улице, и седые волосы его летели по ветру. Кто только ни пытался убедить Боггса слезть с лошади, — эти люди надеялись, что им удастся посадить его под запор и продержать там, пока он не протрезвеет; однако и у них ничего не вышло, он снова прискакал к лавке Шерберна, чтобы еще раз обложить его последними словами. Наконец, один человек и говорит:

— Сбегайте за его дочерью! — да побыстрее. Приведите сюда его дочь, ее он иногда слушается. Если кому и удастся его урезонить, так только ей.

Ну, кто-то побежал за дочерью. А я отошел немного по улице и остановился. Минут через пять снова появился Боггс, но уже на своих двоих. Он шел, пошатываясь, в мою сторону, с непокрытой головой, а по бокам от него шагали двое мужчин, держа его под руки и поторапливая. Он был тих, выглядел смущенным, не упирался и даже сам шагу прибавить норовил. И тут послышался окрик:

— Боггс!

Я обернулся, смотрю, — это полковник Шерберн. Он совершенно неподвижно стоял посреди улицы, подняв правую руку с пистолетом — не целясь, дуло в небо смотрело. И в ту же секунду я увидел бегущую девушку, и с ней двоих мужчин. Боггс оглянулся на окрик и его спутники тоже, однако они, увидев пистолет, сразу в стороны прыснули, а пистолет начал опускаться — медленно, неуклонно, и оба курка его были уже взведены. Боггс выставил перед собой руки и говорит: «О Господи, не стреляйте!» И тут — бах! — первый выстрел, и Боггс отшатнулся назад, — бах! — второй, и он навзничь рухнул на землю, ударился об нее и раскинул руки. Девушка взвизгнула, подлетела к нему, упала на колени, плача и причитая: «Он убил его, он убил его!» Их сразу обступили люди, плотно так, плечом к плечу, шеи вытягивают, посмотреть им охота, а кто-то внутри этого круга отталкивает их и вопит: «Назад, назад! Дайте ему воздуха, воздуха дайте!».

А полковник Шерберн бросил пистолет на землю, развернулся на каблуках и ушел.

Боггса оттащили в маленькую аптеку, толпа так и волоклась за ним, теснясь, тут были едва ли не все жители городишки, ну и я тоже поспешил занять хорошее местечко у окна, совсем близкого к Боггсу, так что мне все было видно. Его опустили на пол, подсунули под голову толстую Библию, а другую, раскрытую, положили на грудь, но, правда, сначала на нем разорвали рубашку, и я увидел, куда вошла одна из пуль. Он раз десять тяжко вздохнул, поднимая и опуская Библию на груди, а после затих — умер. Дочь, кричавшую и плакавшую, оторвали от него и увели. Ей было лет шестнадцать — милая такая, нежная, но ужас до чего бледная и испуганная.

Ну вот, в самом скором времени у аптеки собрался весь город, люди пихались, давились, протискивались к окну, чтобы заглянуть вовнутрь, однако те, кто уже сгрудился у него, их не подпускали, и поднялся ропот: «Слушьте, вы уж насмотрелись, а торчите тут, точно к месту приросли, это ж неправильно и нечестно, дайте и другим поглядеть, у них тоже права есть не хуже ваших».

В общем, поднялась руготня, и я убрался оттуда, ну их, думаю, еще передерутся. На улицах тоже людей было битком, и все такие взбудораженные. Каждый, кто видел, как все случилось, рассказывал об этом, и вокруг каждого народ толпился, вытягивая шеи и вслушиваясь. Один долговязый, тощий мужик с длинными волосами, в белой, сидевшей на его макушке, похожей на печную трубу меховой шапке, державший в руке трость с гнутой ручкой, указывал ею на земле места, где стояли Боггс и Шерберн, а люди гуськом таскались за ним, смотрели и кивали — поняли, дескать, — и наклонялись, упершись ладонями в бедра, глядя, как он землю тростью ковыряет; а после он встал на место Шерберна, вытянулся в струнку, насупился, шапку на глаза надвинул и как крикнет: «Боггс!» и, подняв трость в воздух, стал медленно опускать ее, и говорит: «Бах!», да этак отпрядывает назад и опять говорит: «Бах!» и валится наземь, навзничь. Те, кто видел, как дело было, сказали, что он все точка в точку изобразил. И с десяток мужчин вытащили свои бутылки и стали его угощать.

Ну вот, а после кто-то сказал, что хорошо бы Шерберна линчевать. И примерно через минуту все только об этом и говорили, и скоро сбились в толпу и пошли, вопя, как ошалелые, и срывая все бельевые веревки, какие попадались им на пути, — чтобы, значит, было на чем его вздернуть.

Глава XXII

Почему сорвалось линчевание

Толпа повалила к дому Шерберна, улюлюкая и беснуясь, что твои индейцы, и каждый, кто оказывался на ее пути, спешил удрать, пока его не растоптали в лепешку, − страшное было зрелище. Впереди бежали дети, визжа и тоже норовя убраться в сторонку; из всех выходивших на улицу окон высовывались женщины, на каждом дереве сидело по негритенку, а то и не по одному, из-за каждого забора смотрели на улицу девицы и их ухажеры — впрочем, эти при приближении толпы от заборов отскакивали и тоже старались улизнуть от греха подальше. А замешкавшиеся на улице женщины и девушки разбегались кто куда, подвывая от ужаса.

Наконец, толпа добралась до палисада Шерберна, сбилась поплотнее — и орала при этом так, что вы бы и собственных мыслей не расслышали. От дома забор отделяли всего-то футов двадцать. Кто-то крикнул: «Ломай забор! Ломай его!». Люди начали отдирать и отламывать доски и забор рухнул, и толпа влилась во двор, точно волна.

Вот тогда Шерберн и вышел, держа в руке двустволку, на крышу своей маленькой передней веранды, и встал там, не произнося ни слова, совершенно спокойный, бесстрастный. Шум стих, волна слегка отхлынула назад.

Какое-то время Шерберн молчал, просто смотрел вниз. Тишина стояла такая, что жуть брала, очень неуютная была тишина. Шерберн неторопливо обводил толпу взглядом, кое-кто пытался переглядеть его, да ничего у них не получалось, они опускали глаза, и вид приобретали какой-то жуликоватый. Наконец, Шерберн издал смешок, не так чтобы приятный, ощущение от него осталось такое, точно ты откусил от краюхи кусок, а в нем песку полно.

И Шерберн заговорил, медленно и презрительно:

− Это ж надо, вы решили, что можете линчевать кого-то! Смешно. Решили, что вам хватит духу линчевать мужчину! Вы полагаете, что, если вам достает храбрости вымазать смолой и вывалять в перьях несчастную падшую женщину, которую заносит сюда и за которую некому заступиться, то в вас довольно пороху, чтобы справиться и с мужчиной? Да мужчине ничто не грозит и в руках тысячи таких, как вы, — если, конечно, на дворе день, а вы не подобрались к нему со спины.

− Думаете, я вас не знаю? Отлично знаю, потому что я родился и вырос на Юге и жил на Севере; я знаю среднего человека, и тамошнего, и здешнего. Средний человек труслив. На Севере он разрешает любому желающему топтать его ногами, а возвратившись домой, молится, чтобы ему дано было смирение, позволяющее это сносить. А на Юге мужчина в одиночку останавливает среди бела дня набитый средними людьми дилижанс и обирает их дочиста. Ваши газеты так часто называли вас храбрецами, что вы уверовали, будто храбрее вас нет на свете людей — а вы храбры лишь в той же мере, в какой храбры другие народы, и не более того. Отчего ваши присяжные не вешают убийц? Да оттого, что боятся друзей повешенного, которые могут выстрелить им ночью в спину, − а они именно так и сделают.