Приключение Гекльберри Финна (пер. Ильина) - Марк Твен

Затем герцог опускает занавес, кланяется залу и говорит, что великая трагедия будет исполнена еще только два раза, поскольку театр ожидает срочный лондонский ангажемент и все места в Друри-Лейн уже распроданы; а после отвешивает еще один поклон и говорит сидящим в зале людям, что, если ему удалось сегодня развлечь их этим поучительным зрелищем, он будет глубоко благодарен тем из них, кто расскажет о спектакле своим знакомым и посоветует им также прийти на него.

Человек двадцать немедля взревели:

— Что, уже конец? И это все?

Герцог отвечает — да, все. Минута была самая опасная. Публика завопила: «Жулье!» и повскакала на ноги, собираясь разгромить сцену и побить трагиков. Но тут крепкий, приятной наружности мужчина вспрыгнул на скамью и закричал:

— Минутку! Одно только слово, джентльмены!

Зрители остановились, чтобы выслушать его.

— Нас надули — и здорово надули. Но мы же, я так понимаю, не хотим обратиться в посмешище всего города и только и слышать до конца наших дней разговоры о том, какие мы дураки. Нет. Мы лучше вот как сделаем: спокойненько разойдемся, и станем расхваливать этот спектакль и сами надуем остальных жителей города! И тогда все мы будем сидеть в одной калоше. Разве это не разумное предложение? («Ну конечно! Судья прав!» — закричали зрители.) Стало быть, договорились — никому ни о каком надувательстве ни слова. Расходимся по домам и советуем всем посмотреть эту трагедию.

Назавтра в городке только и разговоров было, что о нашем прекрасном спектакле. К вечеру зал опять оказался набит битком, — ну, мы и эту толпу облапошили точно таким же манером. Потом мы с королем и герцогом вернулись на плот, поужинали; а где-то около полуночи они велели нам с Джимом выйти на середину реки, проплыть мимо городка, пристать мили на две ниже него и укрыть плот.

На третий вечер в зале опять яблоку негде было упасть, однако на сей раз новичков в нем не наблюдалось, зрители были те же, что в прошлые вечера. Я стоял с герцогом у двери и видел, что у каждого входящего мужчины либо карманы оттопыриваются, либо под одеждой что-то припрятано, — и отнюдь не парфюмерия, даже и рядом с ней не лежало. По моим прикидкам, мимо меня пронесли примерно с бочонок тухлых яиц, гнилой капусты и прочего в этом роде; и если я что-нибудь понимаю в дохлых кошках, а я понимаю, поверьте, их в зале набралось шестьдесят четыре штуки. Я зашел туда на минутку — больше все едино не выдержал бы, уж больно смачные запахи там стояли. Ну так вот, когда публики набилось в зал под завязку, герцог дал одному малому четвертак, попросил его постоять минутку у двери, и мы пошли к входу на сцену, впереди герцог, а за ним я; и, едва мы свернули за угол и оказались в темноте, он говорит:

— Теперь быстро топай отсюда, а как отойдешь подальше, беги к плоту — да так, точно за тобой черти гонятся.

Я так и сделал, и он тоже. На плот мы запрыгнули одновременно, и меньше чем через пару секунд он уже скользил по воде, темной и тихой, к середине реки, и никто на нем не произносил ни слова. Ну, думаю, достанется королю от нашей публики на орехи, ан нет, ничего подобного — в скором времени он выполз из шалаша и спрашивает:

— Ну что, герцог, сколько мы нынче золотишка намыли?

Он в городок и вовсе в тот день не заглядывал.

Огня мы не зажигали, пока не отошли от городка миль на десять, а там уж зажгли, и поужинали, и герцог с королем бока надрывали, рассуждая о том, как они обвели этих людей вокруг пальца. Герцог говорит:

— Сосунки зеленые, остолопы! Я же знал, что первые зрители будут помалкивать, пока мы не надуем всех в городишке, и что в третий вечер они попытаются устроить нам западню, решив, будто настала их очередь повеселиться. Ну так она и впрямь настала, и я даже заплатил бы за то, чтобы посмотреть, как они ею распорядятся. Как используют эту возможность. Пикник, наверное, устроят — провизии-то они с собой много притащили.

Эти прохвосты выручили за три вечера четыреста шестьдесят пять долларов. Я и не видел прежде, чтобы деньги вот так вот лопатой гребли. В конце концов, они заснули, захрапели, а Джим и говорит:

— Тебя не удивляет, Гек, что короли так себя ведут?

— Нет, — говорю, — не удивляет.

— А почему, Гек?

— Да потому что порода у них такая. Сдается мне, все короли одинаковы.

— Но, Гек, эти-то, наши, самые настоящие проходимцы, вот кто они такие — как есть проходимцы.

— Ну, так и я о том же — насколько я могу судить, что ни король, то и проходимец.

— Да неужели?

— А ты почитай про них как-нибудь — сам увидишь. Возьми хоть Генриха Восьмого[36] — рядом с ним наш так просто директор воскресной школы. И возьми Карла Второго, Людовика Пятнадцатого, Якова Второго, Эдуарда Второго, Ричарда Третьего и сорок других, а до них еще саксонское семивластие было, в старые времена, и тогдашние короли только и знали, что драть страну на куски да буянить. Господи, видел бы ты старину Генриха Восьмого, когда он в расцвете сил был. Тот еще получился расцветик. Генрих что ни день брал себе новую жену, а наутро рубил ей голову. И делал это так спокойно, точно яйца всмятку на завтрак заказывал. «А подать сюда Нелл Гвинн[37]!» — говорит. Подают. На следующее утро: «Отрубить ей голову». И рубят. «А подать сюда Джейн Шор[38]» — подают и эту. Наутро: «Отрубить ей голову!» — рубят как миленькой. «Привести сюда прекрасную Розамуну[39]». Прекрасная Розамуна выскакивает к двери на звонок. Наутро: «Рубите ей голову». И каждую из них он заставлял сказку ему на ночь рассказывать и, в конце концов, набрал таким манером тысячу и одну сказку и составил из них книгу, которую назвал «Книга страшного суда»[40] — название самое подходящее, тут ничего не скажешь. Ты королей не знаешь, Джим, а я знаю, и наш старый жулик один из самых честных во всей мировой истории. Вот тот же Генри вбивает себе в голову, что хорошо бы ему с нашей страной пособачиться. И как он за это дело берется — предупреждает нас? — дает нам честный шанс? Как бы не так. Он ни с того, ни сего взял да и вывалил весь чай, какой в Бостонской гавани был, за борт, а после отменил Декларацию Независимости и говорит: а ну, кто на меня? Такая уж у него манера была — никому проходу не давать. Заподозрил он в чем-то своего родимого отца, герцога Веллингтонского. И что? Пригласил его к себе, поговорил по душам? Нет — утопил, как котенка, в бочке с мамзелей. Или, скажем, оставит кто деньги на видном месте, а тут Генри мимо идет, — ну, и как он поступит? Прикарманит их, да и дело с концом. Или, к примеру, подрядится работу какую сделать, ты ему заплатишь, а сам уйдешь куда-нибудь, чтоб не мешать, — так он что учинит? Он не то, что тебе требуется, сделает, а как раз наоборот — и так каждый раз. Ну, допустим, откроет он рот — что будет? Если сразу его не захлопнет, так непременно соврет. Уж такой этот Генри жук был, что на месте наших короля с герцогом, он бы этот городишко не так, как они, обмишурил, а еще и похуже. Я не говорю, конечно, что наши — кроткие овечки, потому как, если приглядеться к холодным фактам, до овечек им плыть да плыть, но с тем старым бараном их и сравнить нельзя. Я говорю только одно: короли они и есть короли, и не стоит от них многого требовать. Если их всех перебрать — мерзейшая публика. Такое уж они воспитание получают.

— Но от нашего еще и винищем разит, Гек.

— Да от них от всех так разит, Джим. Что мы можем поделать с ихними запахами? История никаких способов не указывает.

— Вот герцог, он кое в чем поприятнее будет.

— Да, герцог от короля отличается. Но не сильно. Для обычного герцога он, конечно, туда-сюда. Однако, когда напьется, его уже с двух шагов от короля не отличишь.

— Ну, так или этак, Гек, а больше мне их не требуется. И от этих-то с души воротит.

— Да и у меня тоже, Джим. Но раз уж они навязались нам на шею, надо понимать, кто они такие, и многого от них не ждать. Хоть мне иногда и хочется удрать от них на другой конец страны.

И опять же, что было проку объяснять Джиму, что наши король с герцогом не настоящие? Добра из этого никакого не вышло бы, а кроме того, я уже говорил: от настоящих их отличить было трудно.

Я лег спать, а когда пришел мой черед дежурить, Джим меня не разбудил. Он часто так делал. Проснулся я на рассвете и вижу — сидит он, опустив голову между колен, постанывает и плачет. Я его в таких случаях обычно не трогал — знал, в чем тут дело. Это он про жену и детей вспоминал и тосковал по дому, он ведь прежде с ними никогда не расставался, а любил их, сдается мне, совсем так же, как белый человек своих любит. Поверить в это, конечно, трудно, но, по-моему, так оно и было. Он часто вот так вот постанывал и плакал по ночам, когда думал, что я сплю, и все повторял: «Бедная малютка Элизабет, бедный маленький Джонни! Господи, как тяжело, ведь я вас, наверное, никогда уж больше не увижу, никогда!» Очень он был хороший негр — Джим, то есть.