Евгений Мартынов. Белокрылый полёт - Юрий Григорьевич Мартынов

– Что-то нынешние композиторы стали сочинять «Рассветы» да «Закаты»?.. А недавно нам вообще предлагали «Последний день Помпей» и «Записки сумасшедшего»… Написали бы лучше какую-нибудь праздничную увертюру! Торжественную, радостную! И мы с удовольствием купили бы её и рекомендовали к исполнению.

– Да-а, – озадаченно вытянул я. – Где этот праздник? И где такое весёлое торжество, которому можно с радостью посвятить соответствующую увертюру?

– И то верно. Да только у нас директива сверху: приобретать оптимистические произведения – в тон происходящей перестройке.

– Тогда вам нужен именно мой «Рассвет». Как сочинить сейчас что-то более оптимистичное? – попробовал я перевести разговор в шуточный тон.

– Рассвет – он везде рассвет. Понимаете? – в противовес мне вдруг слишком серьёзно заговорила редакторша. – А нам нужно, чтобы была полная ассоциация с нашей перестройкой. С современной эпохой преобразований.

– Так это, извините, вам уже показывали – «Записки сумасшедшего» и «Последний день Помпеи». Вы сами только что говорили. Куда ещё больше ассоциаций с современной эпохой? Всё в точку, – уже почти смеясь, парировал я.

– Эх, молодёжь-молодёжь!.. Что с вами делать? – тоже засмеялась не хуже меня всё понимающая замглавного. – Несерьёзные вы люди, хоть и талантливые…

Да, установки тогда пронизывали всё: творческие союзы, министерства, редакции радио и телевидения, печать… Если кто-то помнит, в середине 80-х было множество песен и телепередач с тематикой и названиями типа: Фестиваль, Карнавал, Вернисаж, Маскарад, Ярмарка, Бал, Карусель… Это была «высокая» установка заморочить людям головы внешней круговертью, отвлечь их мысли от актуальных, глубоких проблем, обступавших наше общество всё более плотным кольцом. От артистов требовали «бодрячка», так же как в 1993–1996 годах требовали во что бы то ни стало «поддержать всенародно любимого президента». Если посмотреть на жизнь и творчество артиста с ракурсов ниспускаемых генеральных директив, то можно вообще сказать, что творческий путь деятеля культуры – это постоянное балансирование между старыми и новыми установками с целью «не вляпаться», но и «не упустить свой шанс».

Взятый братом курс на вступление в Союз композиторов заставил его с 1981 года творить в некоторой степени осторожно, дабы случайно не сотворить что-либо, не вписывавшееся в «гражданскую установку». Пришлось даже написать несколько песен «ситуационных» (выражение Д.Д. Шостаковича), посвящённых комсомолу, Фестивалю молодёжи и студентов, 60-летию образования СССР. Женя эти опусы рассматривал как экспериментальные, совершенно трезво их оценивая и определяя им соответствующее место в ряду других своих песен.

Так или иначе, в октябре 1984 года он вздохнул с некоторым облегчением, взяв очередной форпост. Его стали теперь приглашать на творческие совещания и даже на редакционные художественные советы – в качестве «профессионального эксперта». Однако эта, по сути, околотворческая деятельность была брату не очень мила, и он всегда искал причины увильнуть от навязываемой ему роли судьи чьих-то сочинений, нося в груди тяжёлые и противоречивые воспоминания о своих юношеских взаимоотношениях с подобными неформальными органами. Ещё через 3 года Женю выбрали в члены бюро песенной комиссии Союза композиторов Москвы, что, впрочем, никак не отразилось на его постоянно молчаливом и скромном поведении во время заседаний и слушаний этой комиссии (порой очень бурных и многолюдных в прежние, советские времена). Если он что-то на заседаниях произносил, то лишь в тех случаях, когда именно его о чём-либо спрашивали, и чаще всего он норовил ответить шуткой, всегда подхватываемой дружным смехом братьев по перу. Отныне Женя стал неизменным и желанным участником всех мероприятий, проводимых песенной комиссией – касалось ли это ответственных концертов, посвящённых съездам и пленумам Союза композиторов, престижных творческих встреч с зарубежными коллегами или простых шефских выступлений перед тружениками заводов и фабрик, колхозов и совхозов, воинами, учащимися, ветеранами.

Глава XVI

Мне видится примечательным факт, что судьба позволяла брату добиваться всего с первого раза, с первого захода, с первой попытки, в срок, определённый им самим, даже если это требовало больших усилий и длительного временного разбега, а то и просто удачи. Женя чувствовал тот удобный и, возможно, единственный момент, который мог привести к победе, и к нужному моменту он концентрировал свои усилия и все имеющиеся ресурсы (включая сторонние связи) для удачного исхода дела. В определённом смысле он был похож на штангиста, которому нужно воплотить плоды многолетних тренировок в три удачных подхода к штанге на официальном соревновании. Правда, концентрация усилий у брата была связана не столько с самими творческими процессами, сколько с делами «околотворческими», способствовавшими или препятствовавшими реализации его композиторской и исполнительской потенции. Сами же процессы сочинения и исполнения были для него столь естественными, что внешне, казалось, не требовали вообще никаких усилий.

Так, Женя никогда не «вымучивал» мелодии своих песен, они рождались у него, как правило, сами собой, исподволь. За вдохновенными импровизациями на рояле он порой забывал свои мелодии, рождая их одну за другой, не записывая на ноты или магнитофон.

Однажды, в день какого-то праздника (и, откровенно говоря, после пары бокалов шампанского) Женя сел за свой красно-коричневый «Petrof» и стал наигрывать и напевать что-то «предпесенное», просившееся из души наружу. Тогда была очень популярна песня А. Зацепина в исполнении А. Пугачёвой «Песенка про меня» – из кинофильма «Женщина, которая поёт» (если помните, припев: «Так же, как все, как все, как все, я по земле хожу, хожу…»). У этой песни был очень мудрёный для своего жанра размер в припеве: чередующиеся 5/4 и 4/4, то есть на слух нечётный размер в 9 долей сбивался привычным чётным размером в 8 долей (или в 4 доли дважды). И вот я говорю Жене:

– А тебе слабо сочинить что-нибудь эдакое на девять или семь четвертей, как у Зацепина? Но чтобы слушалось и пелось так же естественно, как у него.

– Элементарно, – улыбаясь, отвечает брат. – Считай вслух семь четвертей.

Самой отрадной для Жени была редкая возможность помузицировать в уединении.

Снимок для журнала «Смена»

Я, подобно дирижёру, отсчитываю пустой семичетвертной такт, и Женя сразу начинает играть музыкальный период. Затем он его повторяет несколько раз, напевая стихотворную «рыбу» в этом необычном для современной песни размере:

– Катится наша лодочка,

Катится вдаль по реченьке.

Ласково смотрит солнышко

На тебя…

Поимпровизировав минут пять на тему «лодочки» в размере «семь четвертей», перебивающемся шестью четвертями, Женя вдруг зевнул, встал из-за рояля и, устало потягиваясь, сказал:

– Всё… Я пошёл спать. Спокойной ночи.

Мне приглянулась, а точнее сказать, прислышалась только что напетая братом мелодия, и я набросал её на нотную бумагу, сопроводив при этом гармонической цифровкой (так обычно делал и Женя, а я – по его примеру). Через несколько дней я наиграл и напел «Лодочку» её автору, высказав при этом