Свет всему свету - Иван Сотников

Живой, подвижный, темпераментный, он стал своим в полку. Любили его самозабвенно. Но случалось, Коста как бы уходил в себя, становился грустным и задумчивым. Тогда от него слова не услышишь. Молчит и молчит и на все вопросы отвечает жестами или кивком головы. А с этими жестами тоже свои причуды. Спрашивают, идет ли ужинать, в ответ кивает головой: «Нет», а сам идет. Зовут сыграть в шахматы — головой кивает: «Да, согласен», а сам ни с места, и игра срывается. Лишь потом разобрались, в чем дело. Оказывается, когда болгары хотят сказать «да», то кивают так же, как у нас «нет», а когда «нет» — наоборот.

Довольно сносно объясняясь по-русски, Коста любил свою яркую самобытную речь. Обычно его хорошо понимали и без перевода, хотя в болгарском языке немало слов, весьма отличных по значению от русской речи.

Иногда Коста рассказывал советским друзьям о своей земле. И они запомнили его чудесную легенду. Распределяя среди людей земли, бог забыл про болгар. Все получили свое, а болгарам ничего не осталось. Они возопили. Как же мириться с такой несправедливостью! Бог и сам видит, получилось нехорошо. «Ладно, — сказал он, — живите!» — и отколол им кусочек рая.

Но сколько лет их благодатная земля была сущим адом! Почти двести лет под властью Византии. Почти пять веков под игом турок! А уже в наши дни — фашистский террор. Невыносимые муки. Кровь. Смерть. Хочешь не хочешь, а станешь отчаянным! Среди болгар тысячи и тысячи героев — и все отчаянные. Коста тоже хочет быть таким же.

Коста будет командиром своей народной армии. Зубец ему день и ночь читает боевой устав. Коста все знает, и команды.

У него восприимчивый ум, цепкая память. Он очень смышлен, Коста Киров. И Максиму верилось, получится из него молодой командир новой болгарской армии.

Однако Коста не только радовался, но и страдал. У него все время было как бы две жизни, каждой из которых он отдавал все силы, всю страсть души. Здесь он воевал, постигал настоящую дружбу. Это была большая жизнь, она высоко поднимала его. Но эта жизнь звала его туда, в Болгарию. Звала настойчиво и властно. Там семья, отчий дом, любимая девушка, черные глаза которой неотступно следят за ним с Балканских гор. Там родина, там друзья, они с оружием в руках бьются с врагом, и Коста хотел, страстно хотел воевать там, в общем родном строю. И в этих стремлениях домой была его вторая жизнь.

Так Коста думал, радуясь и страдая. Радовался он на виду у всех, страдал молча и гордо. Но долго так не могло продолжаться, и Коста снова удивил Максима своими замыслами.

— Коста уйдет скоро.

— Как уйдет, куда? — ахнул Максим.

— За Дунай, в Болгарию уйдет.

— Что ты еще придумал? Это же будет похоже на дезертирство.

— Коста не дезертир, — сказал он. — Коста уйдет свою Болгарию строить, в болгарскую армию служить.

— Слушай, Коста, так нельзя, — доказывал Максим. — Ты подумай только, что станет, если все начнут уходить...

— Коста один уйдет, все останутся.

— И одному нельзя. Не торопись. Подожди.

— Коста не может ждать. Там воевать надо. Коста уйдет...

— Не торопись, так и погибнуть можно.

— Умереть за родину Коста не боится. Сколько героев погибло за Болгарию. Их тысячи и тысячи. Смертию смерть поправ, они обрели бессмертие. Это о них верно сказал наш Христо Ботев: «Тоз, който падне в бой за свобода, той не умира!» Чего же бояться!

И он ушел. Сколько ни искали, как сквозь землю провалился. Уполномоченный «смерш» с ног сбился, все поднял на ноги. А что, если?.. Максиму досталось и от Жарова. Почему недоглядел? Забруцкий тоже наседал на командира полка. Что за бдительность, если из полка так просто уйти солдату? Порой страсти вокруг Косты так разгорались, что становилось нечем дышать. Нашли виновных, и каждый получил свое.

Лишь много позже страсти все же улеглись. Коста дошел. Он снова воюет, но уже в болгарской армии. Стал командиром. А тихими вечерами, когда стихают бои, он и его болгарские друзья поют русскую песню: «Орленок, орленок, мой верный товарищ...»

Да, он был истинным сыном орлиного народа. Максим все простил ему, своему орленку, который не захотел остаться в гнезде, а полетел сам пробовать свои крылья. И верилось, крылья эти выдержат любые испытания.

глава шестнадцатая

ПОСЛЕДНИЙ ПЕРЕВАЛ

«Ну и глушь!» — продираясь сквозь чащу, думал Максим. На всем пути ни селения, ни хижины. Лес да кустарник, ущелья да скалы, и где-то совсем близко главный хребет Южных Карпат. Его гребень напоминает в этих местах замысловатую кривую. Во все стороны бегут отроги, и любой из них легко принять за основной хребет. Тем более что все тут в густых зарослях. Бродишь, как в лабиринте. Натыкаясь на противника в самых неожиданных местах, разведчики возвращались ни с чем.

Позвонил Виногоров.

— Все топчетесь? — сердито спросил у Жарова.

— Ищем, товарищ генерал, — расстроенно ответил командир полка.

— А где Хмыров?

— В разведке со своей ротой.

— Так вот, Хмыров ваш за хребтом, — и назвал квадрат карты, — только что поймали по рации.

— Невероятно: нет же проходов, — засомневался командир.

— Тем же путем пускайте роту за ротой, — приказал комдив.

Однако найти Хмырова не так просто. Посланный для связи взвод возвратился ни с чем: нет проходов. Послали роту Румянцева — те же результаты. Виногоров горячился, упрекая людей в беспомощности. Вызванные от Хмырова связные где-то застряли в пути. Наконец, после долгих ожиданий, они заявились.

— Где рота? — спросил Жаров сержанта. — За хребтом.

— Покажите на карте.

— Тут вот, — указал сержант.

Точно, за хребтом. Отделение прошло, не встретив противника; но, потеряв ориентировку, оно долго плутало в горах и с трудом вышло к своим. Снова направили роту Румянцева, уже во главе с самим комбатом. Прошел час, другой, третий. Нет роты. Хмыров беспрестанно докладывал по радио, что никого не видели. Виногоров был сам не свой. И вдруг Румянцев и Костров возвратились: проводники забыли дорогу. Комбата душила бессильная ярость. Ох и задаст он Хмырову! Пришлось вызвать новых проводников с офицером. Они явились спустя шесть часов. Костров взял роту Румянцева и сам повел ее к Хмырову. Часа два бойцы продирались через девственные заросли, пока вдруг не выяснилось, что и новые проводники потеряли ориентировку. Тьфу, черт: они ведут прямо в противоположном направлении. Борис повернул назад и заново повторил маршрут, шаг за шагом отмечая по компасу азимут движения. Проводники вели совсем не туда. Хорошо, надо идти за ними. Майор, кажется, начал понимать истину. Часа через два они вышли на высоту, густо поросшую лесом и кустарником, и на ее вершине нашли Хмырова.

— Где хребет? — спросил Костров командира роты.

— Вот тут и есть.

Комбат кипел и готов с кулаками броситься на Хмырова.

— Вы в семи километрах от гребня, вот вы где, — указал Костров на карту. — Совсем в другой стороне. Понимаете, как запутали всех?

Наконец полк нащупал замысловатую линию главного хребта. Позиции противника по самому гребню, и к ним не подступиться: убийственный огонь. Обходов в полосе дивизии нет. Значит, штурмовать!

Из поиска разведчики пришли ни с чем. Приезжал начальник армейской разведки и крепко пробрал Самохина. Жаров требует пленного, и не позже, чем сегодня ночью.

Злой и раздраженный, Леон спешил из штаба к разведчикам, и, как на беду, повстречался ему Сахнов. Леон налетел на него и стал пробирать за все, что было и чего не было. Оторопев, разведчик все же понял, что это просто придирки. Осмелел вдруг и хоть сдержанно, а начал возражать. Самохин разошелся еще больше. Чем бы кончилось это, трудно сказать, если бы не появился Березин.

— Это что за война? — не стерпел он, подходя ближе и посматривая то на одного, то на другого. — Что случилось?

Самохин растерялся.

— Разрешите идти, товарищ майор? — козырнул Сахнов.

— Идите, — отпустил его замполит и долго смотрел ему в спину. Подошел Костров и тоже остановился. — Так что же случилось? — повернулся Березин к Самохину. — Впрочем, можешь не отвечать: я долго стоял и слушал. Вижу, ты несправедлив к солдату, мстительно придирчив к нему. А ведь ты и за него отвечаешь. Хорош он — честь тебе, а нехорош — ты виновен. И никто больше. Учи, воспитывай. А то, что я видел здесь, — не воспитание, а издевка.

Они молча пошли втроем. Безропотно шагая рядом, Леон с опаской поглядывал на Березина.

— Знал я одного учителя, — теперь уже совсем тихо и вроде мирно заговорил Березин. — Умница был, способный, энергии хоть отбавляй. Бывало, кипит весь. А посмотришь, на что расходует свои силы, — так на пустяки. Вечные придирки, кислая усмешка. Угодить ему невозможно — всем недоволен, все не так, все плохо. Вечно подозрителен. Мстит за всякий пустяк. Мелкая война у него изо дня в день. А на большое дело — ни сил, ни времени, ни страсти. Так и зачах человек. Кто его помянет добрым словом! Чему и кого научил он? Кого вывел в люди?