Том 14. Критические статьи, очерки, письма - Виктор Гюго

Что же касается самого этого тома, то и о нем автор ничего больше не скажет. К чему обращать внимание читателя на еле видную нить, соединяющую эту книгу с книгами ей предшествующими? Это все тот же разум, озабоченный другими делами; те же волны, поднятые другими ветрами; то же чело, изборожденное другими морщинами; та же жизнь в другом возрасте.

Автор не будет особенно настаивать на этом. Скажем больше, в своих произведениях он допускает элемент личного только потому, что в нем может иногда отразиться общее. Он полагает, что иначе не стоило бы труда изучать его индивидуальность, как выражаются теперь в довольно скверном стиле. И какого бы мнения ни были об этой индивидуальности, она лишь весьма неясно проступает в его книгах. Автор далек от мысли, что данную книгу, в частности, можно рассматривать во всех ее разделах как достоверный материал для истории какого-нибудь человеческого сердца. В этом томе есть много вымышленного.

Но что, быть может, действительно нашло выражение в некоторых местах этого сборника, что было главной заботой автора, когда он набрасывал помещенные ниже стихи, — это то странное сумеречное состояние души и общества в наш век, тот туман вокруг и неуверенность внутри, тот неясный полусвет, в котором мы живем. Вот почему в этой книге в возгласах надежды слышится нерешительность, песни любви прерываются жалобами, безмятежная радость проникнута печалью, уныние внезапно переходит в веселье, слабость неожиданно сменяется подъемом; за спокойствием скрыто страдание, внутреннее волнение лишь едва колеблет поверхность стиха; мысль с благоговением возвращается от городской площади к семье, а опасение, что все идет к худшему, минутами уступает место радостной и бодрой вере в то, что расцвет человечества возможен. В этой книге, столь незначительной пред лицом таких великих вопросов, слиты воедино все противоположности: сомнение и вера, день и ночь, самые темные уголки души и самые лучезарные высоты духа, — слиты так же, как во всем, что мы видим, во всем, что мы мыслим в наш век; как слиты они в наших политических теориях, в наших религиозных убеждениях, в нашем домашнем существовании, в истории, которую создают для нас, в жизни, которую мы сами создаем для себя.

И последнее, что считает нужным прибавить автор: в это переходное время, обреченное на ожидание, время, когда идет такой неистовый спор, когда точки зрения так резко разграничиваются и доводятся до таких крайностей, что у нас прислушиваются сегодня только к двум словам — да и нет — и только им рукоплещут, — сам автор не принадлежит все же ни к тем, кто отрицает, ни к тем, кто утверждает.

Он принадлежит к тем, кто надеется.

1835

ПРЕДИСЛОВИЕ К СБОРНИКУ «ВНУТРЕННИЕ ГОЛОСА»

Шекспировская Порция где-то говорит о музыке, которая есть в каждом человеке. «Горе тому, — говорит она, — кто ее не слышит!» Эта музыка есть и в природе. Если книга, которую вы сейчас прочитаете, что-то представляет собой, то только эхо, конечно смутное и слабое, но, как надеется автор, верное эхо той песни, что возникает в нашей душе в ответ на песнь, звучащую вне нас.

Впрочем, поскольку, в глазах автора, это тайное внутреннее эхо и есть подлинная поэзия, настоящая книга только продолжает предшествующие ей, хотя время и вызвало в ней, быть может, некоторые новые оттенки чувств и дальнейшее развитие мыслей. Она содержит то же, что содержалось в других книгах, с той только разницей, что в «Восточных поэмах», например, цветок распустился бы полнее, а во «Внутренних голосах» капля росы или дождя скрыта более глубоко. Поэзия — предположим, что уместно произнести здесь такое великое слово, — поэзия подобна богу; она едина и неистощима. Если у человека есть свой голос, а у природы свой, то есть он и у общественных событий. Миссия поэта, как всегда полагал автор, в том, чтобы слить воедино в своих песнях это троякое слово, содержащее тройной урок, ибо первое обращено главным образом к сердцу, второе — к душе, третье к разуму. Tres radios. [86]

Да и кроме того, не узнает ли себя здесь в наше время всякий человек? Разве не исчерпывают его целиком три стороны нашей жизни: домашний очаг, поле и улица? Домашний очаг — это наше сердце; в полях природа говорит с нами; на улице, подхлестываемый бичами различных партий, бурлит тот водоворот, что зовется политическими событиями.

И — скажем мимоходом — в неистовой схватке людей, доктрин и интересов, обрушивающихся что ни день на всякое дело, какое только дано свершить нашему веку, поэту отведена значительная роль. Не говоря уж о цивилизующем его влиянии, именно поэту надлежит возвышать, когда они того заслуживают, политические события до степени событий исторических. А для этого надо, чтобы он глядел на своих современников таким же невозмутимым оком, каким история взирает на прошлое, чтобы он не поддавался оптической иллюзии, обманчивости миража, мимолетной близости событий, чтобы уже сегодня все представлялось ему как бы в перспективе, уменьшающей одно и увеличивающей другое. Нужно, чтобы он не был замешан ни в каких насильственных действиях; чтоб он умел подниматься над волнениями жизни, оставаясь непоколебимым, суровым и доброжелательным; чтобы он мог быть порой снисходительным, — а это трудно, — и всегда беспристрастным, — это еще труднее; чтобы в сердце его жило сочувствие к революциям, заставляющее гнушаться мятежа, и глубокое уважение к народу, соединенное с презрением к толпе; чтобы разум его не делал никаких уступок ни мелкой злобе, ни тщеславию; чтобы хула его и хвала шли, если нужно, вразрез с придворным или фракционным духом; чтобы он мог приветствовать трехцветные знамена, не оскорбляя геральдических лилий; нужно, чтобы он мог в одной и той же книге, почти на одной и той же странице клеймить «мужчину, продавшего женщину» и хвалить благородного юного принца за доведенное до конца доброе дело, прославлять великую идею, начертанную на Звездной арке, и найти слова утешения для печальных дум у могилы Карла X. Поэт должен быть чутким ко всему, во всем искренним, всегда бескорыстным и, как уже говорилось, не зависеть ни от чего, даже от воспоминаний о пережитом, даже от своих личных горестей; чтобы при случае он мог одновременно быть раздражен как человек и спокоен как поэт; наконец, чтоб в этот час ожесточенной борьбы мнений, когда разум его неизбежно подвергается мощному притяжению с разных сторон, он внутренне стремился к единственно важной цели: принадлежать ко всем партиям — в том, что в них есть благородного, не принадлежать ни к одной — в том, что в них есть дурного.

Сила поэта в независимости.

Как видите, автор не скрывает от себя суровых условий выполнения той миссии, которая присвоена им в ожидании прихода другого, лучшего поэта. Искусство, понимаемое таким образом, влечет за собою смягчение умов и нравов, то есть — цивилизацию. И хотя автор этой книги слишком незначителен для такой высокой задачи, он все же стремится к ее разрешению — всеми путями, доступными его мысли: через театр и книгу, через роман и драму, через историю и поэзию. Он старается, он пробует, он прилагает усилия. Вот и все. Его поддерживает симпатия многих умных и благородных людей. И в случае удачи это будет их, а не его успех.

Что же касается посвящения, открывающего этот том, то нет нужды, особенно после уже сказанного, объяснять, каким ясным и благоговейным чувством оно продиктовано. Читатель поймет, что перед лицом этих двух памятников — звездного трофея и могилы отца, — из которых один является национальным, другой семейным, но оба священными, — в душе автора могли возникнуть только серьезные, мирные и светлые мысли. Он отмечает упущение и, в ожидании, что его исправят там, где надлежит это сделать, исправляет его здесь, насколько это в его силах. Он дарит своему отцу все, что имеет, — этот бедный листок бумаги, скорбя о том, что у него нет гранита. Он поступает так, как поступил бы в его положении всякий другой. Он просто выполняет свой долг, только и всего, выполняет его, как это обычно делается, без шума, без гнева, без удивления. И никто, в свою очередь, не удивится тому, что он делает это. В конце концов, Франции так легко уронить один листок из пышного венка своей славы; но сын должен поднять этот листок. Нация велика, семья мала, то, что для одной ничего не значит, для другой значит все. Франция имеет право забывать, семья имеет право помнить.

1837

ПРЕДИСЛОВИЕ К СБОРНИКУ «ЛУЧИ И ТЕНИ»

Один поэт написал «Потерянный рай»; другой поэт написал «Тьму».

Между Эдемом и Царством мрака есть весь мир; между началом и концом есть жизнь; между первым человеком и последним человеком есть Человек.

Человек существует двояко: в своем отношении к природе и в своем отношении к обществу. Бог вложил в него страсть, общество — способность к действию, природа — способность к мечте.