«За други своя…». Хрестоматия православного воина. Книга о воинской нравственности - Е. Ю. Голубева

в 838 г. войсками халифа аль-Мутасима г. Амория, не уступает подвигу ветхозаветных Маккавеев и 40 севастийских мучеников. Отвергнув измену земному царю и небесному Владыке, они убелили одежды своих душ мученической кровью.

Интересно, что анонимное сказание о мучениках, написанное в первой половине IX в., очевидно для усиления эффекта сходства подвига аморийских мучеников с мучениками севастийскими, повествует об одном воине, который, «поддавшись льстивым речам, оробел перед тяготами, жизнелюбец, повредился умом и уступил увещаниям, и говорил перед всеми: «Я презираю заповеди христианские и веру». И под конец заговорил так униженно, что совет ники сказали тиранну[84]: «Мы считаем его недостойным оставить в живых, потому что если он своей веры не сохранил, то и нашей не сохранит». Тиранн согласился с этим и приказал его усечь[85]» [34, с. 314–315]. Достойное воздаяние и строгое напоминание всем малодушным и отступникам от отеческой веры.

И вот около родного города царя[86] объединилось два вражеских войска: самого амерамнуна[87] и его сына. Они разбили лагерь и приступили к осаде[88].

Феофил сделал попытку дарами заставить амерамнуна уйти оттуда и вернуться на родину. Но не пошел на это сарацин, замысливший захватить и разрушить отчизну царя. Более того, он стал еще и оскорблять Феофила, обзывал его трусливым рабом, осмеивал и издевался за то, что не раньше, а лишь сейчас, в отчаянном положении, принял он его требования.

Вероятно, со временем город и избежал бы гибели (много у врага было всякого рода осадных машин, но мы их уничтожали, немало мужей гибло с той и другой стороны – и защищавшихся и осаждавших, – но бесплодны оставались усилия агарян, и хмурили они брови, огорченные гибелью множества своих воинов, ведь почти семидесяти тысяч человек недосчитались они после взятия города), но нельзя было избежать занесенного Божия меча, ибо расцвела тогда ересь[89] и оскорблялось божественное. Вот почему некий муж из подчиненных (Воидицей звали этого несчастного[90]) послал со стрелой письмо сарацинам, уже собравшимся отступить и с позором вернуться домой: «Что это вы, претерпев столько бед, после стольких напрасных трудов и усилий собрались уходить? Взойдите на башню, где стоит наверху каменный бычок, а снаружи мраморный лев, там найдете меня, который сердцем с вами и вам помогает, укрепления в этом месте не такие уж мощные, вы захватите город и хорошо меня вознаградите».

Они явились по его слову, приступом ворвались в город, ранили и поражали всех встречавшихся на пути. И никого не осталось в живых в городе, все были убиты и пали, испуская кровяные потоки. Так был взят и нечестиво предан в руки нечестивых город Аморий, в живых же остались лишь отправленные в Багдад знатные и могущественные мужи, которые несли службу в фемах, к их числу принадлежали и сорок два мученика. Все же остальные стали добычей вражеских мечей.

И даже отправив новых послов, не убедил Феофил врага принять выкуп и освободить за двести кентинариев[91] плененный народ или хотя бы только близких ему по родству и присланных туда на подмогу. Кичливый и гордый амерамнун высмеял, осыпал оскорблениями и отправил назад и первых и вторых послов…

Вернувшись на родину, агарянин[92], надев колодки, заключил в темницу упомянутых военачальников и велел содержать их в скудости на хлебе и на воде. Он держал их со всеми предосторожностями в такой темноте, чтобы даже в самый полдень они ничего не смогли увидеть, узнавали друг друга только по голосу, из людей общались с одними стражниками и жили как бы в полном отшельничестве. И такую ужасную жизнь выносили они целых семь лет. Но вот пятого марта[93] предавший Аморий и отрекшийся от Христа Воидица, который стоял в тот день в карауле, позвал по имени Константина – мужа разумного и в мудрости взращенного (согласно письменному сочинению он находился в услужении у патрикия[94]) – и сказал, чтобы не было около тебя никого из узников и чтобы не подслушали они мою тайну. Когда же Константин заверил, что рядом никого нет, сказал: «О дорогая и сладкая душа (ведь ты знаешь о моей исконной любви к тебе), соизволь завтра вместе с патрикием сотворить совместную молитву с эмиром и принять магометанство, иначе предадут вас мечам и мукам. Такое он замыслил и задумал, ну а я счел нужным сообщить об этом тебе, верному другу. Соблаговоли сотворить с ним для видимости совместную молитву, а в душе веруй в Бога, коему ведомо все потаенное, и сподобитесь от него вечной жизни».

Но не тронули, не смягчили эти слова сего неодолимого мужа. «Отступись, – сказал он, – отступись от меня, орудие беззакония!» С этими словами он ушел и ничего толком патрикию не рассказал (дабы не зародить в нем малодушных мыслей), а лишь то, что будет нам завтра вынесен смертный приговор. Патрикий возблагодарил Бога и, завещав свои пожитки, вместе с Константином призвал своих товарищей ко всенощному песнопению.

Наутро явился в торжественном обличье архонт и потребовал, чтобы вперед выступили их предводители. Сорок два мужа вышли вперед, а он тотчас велел запереть тюрьму. И спросил он их, какой год находятся в заключении, и стал нести другую чепуху, желая заставить слушать его болтовню. Они ответили, что седьмой, и мужественно, с доблестной душой словами священного писания опровергли его речи и были осуждены на смертный путь.

А придя к Евфрату (возле него сооружен их город Самара[95]), принялся было этот несчастный искушать Феодора Кратера, надеясь убедить его отказаться от смерти. «Дерзок же ты, Феодор, – сказал он, – если через смерть хочешь предстать перед Богом, чьи спасительные заповеди (так вы их зовете) не соблюл. Разве не перешел ты в мирскую жизнь из священного клира[96], коему прежде принадлежал? Разве в сражениях не замарал грязью и нечистотами руки, прежде кровью незапятнанные?» На это Феодор без всякого промедления и запинки ответил: «Потому-то и пролью без колебаний свою кровь, чтобы искупление и очищение от грехов принесло мне его царствие, ведь твой раб, бежав и вновь возвратившись, совершает любезную тебе службу, вступает в землю сострадания, а не греховности». И с этими словами, будто олимпийский победитель, вступает он на ристалище подвига и говорит патрикию Константину, как бы отгоняя подкравшиеся к тому страх и малодушие: «Кто из всех нас сподобился наибольшего почета у земного царя, пусть первым и примет венец мученичества». На это святой Константин: «Тебе – доблестному и сильному[97] – больше подобает эта