Российский колокол №7-8 2019 - Альманах Российский колокол

пронизывая дворовую тьму, вспыхивали, протыкали её огни соседей, выпустивших к олбудсменам мстительную гадюку доноса – не было слаще кары, чем отъём дитёныша у русских дикарей натуралов. Виолетта ощущала воспалённым мозгом рубленые щелчки секунд. Ринулась к внуку, оторвала его от пола, от лежащей матери:

– Идём, Ванечка. Идем, милый!

– Па-а! – Сын кинулся к отцу. Роман упал на колени, обнял, прижал к себе родную плоть:

– Иди с ней, сын… держись, ты же спортсмен, мужчина… в отличие от меня. Всё будет хорошо, мы скоро приедем.

Виолетту магнитом притягивало окно. Там разгорался приглушённый расстоянием гомон. Где-то далеко, в цветасто-неоновой пульсирующей утробе мегаполиса зарождался пульсарный визг полицейской сирены.

… Они бегом завернули за угол. Тёмно-синяя двухколёсная «Ямаха» у стены дома, сливаясь с волглой полутьмой, зазывно блеснула стеклом фары. И вдруг открылась суть терзавшей её неправильности: не она, старуха, русская ведьма, должна была вершить возмездие, защищая внука, а сын! Мужчина! Почему Роман этого не сделал?! Когда и где его выхолостила чужбина?! Что она упустила, не впрыснула в его детство, пустила в жизнь незащищённого и не бойца… и он в итоге влип в зомби-компьютерную паутину мира со сгнившей сердцевиной. Здесь за мужские дела, брезгливо отпихнув бесполых самцов, цепкой хваткой брались бабы, здесь двуногие орды патлатых и размалёванных яйценосителей сбивались в агрессивные стада, чтобы поливать остальных собственным «превосходством» и склещиваться в экстазе скотоложства, ибо давно стали запрограммированными скотами в своём равнодушии к чужой боли, чужой вере и морали. И эта чума, поначалу ограниченно-очаговая, всё стремительнее расползалась по Европе, заражая всё большие массы.

Не пейте много пития хмельного, знайте меру свою в питье, ибо кто много хмельного пьёт и дурманом себя ублажает, теряет вид человеческий и звание человеческое. Не отвергайте незнаемое и необъяснимое, но постарайтесь незнаемое познать, а необъяснимое объяснить, ибо Боги помогают таким обретать мудрость.

Сантии Веды Перуна

* * *

Трасса вползала крутым извивом в развал леса. Дремучие стволы вздымались в бездонность тьмы с обеих сторон. Свет фар выхлёстывал из ночи белёсую пятнистость берёз, медные свечи сосен. Гмыря истекал возбуждением: вздрючивали приварок в нагрудном кармане и жуткая аура обступившего бора. Пассажир-бомж, прихватив с собой беременный портфель, то затихал, то ворочался сзади, за занавесками в спальнике, кряхтел, взмыкивал, что-то шепеляво бубнил. В свой спальник, эту священную обитель, дальнобойщики пассажиров никогда не пускали. Тем более – таких. Но дед будто вырвал эту привилегию из водительского горла – не смог Гмыря отказать, более того, сам предложил. Была причина. Полез он перед этим в житейскую суть пассажира:

– Дед, а можно нескромный вопрос? Откуда такие тугрики? Чем промышляешь?

Старик полез в портфель, достал флейту. Приложил к губам. Маслянисто-острый звуковой стилет вошёл в сердце водилы. Флейта пронизывала насквозь, ластилась, бережливо и нежно обволакивая воспалённые уродства дальнобойного бытия: изводящую ревность к похотливой, как дворовая кошка, жене, наглый нахрап гаишников на дорогах, банды дорожных «чистильщиков», предметно знающих, что везёт фура, надорванные кишки при сменах проколотых скатов, дикая усталость и хронические недосыпы на ночных трассах. Гмыря обмякал, отпотевая душой, когда-то изгнанной из домашнего рая.

Старик спрятал дивный инструмент в портфель и окончательно закрыл нестыковку между обликом бомжа и обильной деньгой в карманах:

– Пока тепло, мотаюсь по городам, даю концерты на вокзалах, в переходах, у филармоний. Туда мне, лауреату, доступа нет. Дочь с зятем квартиру отсудили, меня на улицу выставили, в бомжи. Подают прилично… к этому ещё бы ночёвки помягче… на вокзалах отлежал бока… самое паскудное – менты житья не дают.

Водитель сглотнул комок в горле:

– Разбередил ты меня, дед… давно так не сиропился… слышь, полезай в наш спальник, пара часов есть, покемаришь по-человечески.

Через час дед заворочался – пробудился.

Гмыря, тараща глаза, сбрасывал ярмо сонной одури. Прервал тишину ошмётками баек, коими набряк лес, облапивший трассу мёртвой хваткой.

– Товарищ лауреат, ты что-нибудь про этот бор слыхал?

То ли стон, то ли всхлип высочился из спальника за спиной:

– По…де…ли-ись.

«Твою дивизию… ещё окочурится, бедолага, раньше времени… скорей бы город».

– Так я про эту чащу. Раньше сюда батя с маманей за грибами, ягодами снаряжались. Этого добра здесь навалом, полные багажники привозили. А лет десять назад то ли вояки, то ли эфэсбэшная спецуха в самой глубине обосновалась: колючка, стенки из шиповника, заградсистемы, следовая полоса и всё такое… а года два назад в лесу звериный дурдом образовался. Теперь в эти места никого калачом не заманишь.

– Что так?

«Вроде бы оклемался маэстро».

– Да уж маленько полегчало, поспал, – согласился дед за спиной. – Так что там за дурдом образовался?

Зябким ознобом крылась спина у дальнобойщика – шарил в его голове пассажир с какой-то нечеловеческой лёгкостью, как в своём холодильнике. Чуя затылком истекающее от старика излучение, продолжил:

– Дикая тварь расплодилась такая, что не дай бог в одиночку встретить. Вороны – с баклана размером, по-кошачьи орут… поросята рогатые бегают, Тимоха Зуев клянётся: сам видел. А в болоте вообще жуть сатанинская. Что про это думаешь, дед?

Сзади не ответили. Сменилось молчание шипением руля на долгом, минуты на две, левом повороте, где били в глаза пучки фар от встречных фур. Поворот всосал и оттянул всё внимание Гмыри.

– И сколько Тимоха в лесу на грудь принял? – густым рыком спросил кто-то справа.

Гмыря повернул голову. Шарахнулся к дверце, крутанув руль. Под ногами истошно взверещали скаты, КамАЗ повело юзом, затрясло в зубодробительной лихорадке. Пассажир перехватил, с силой вывернул руль и выровнял машину. Хозяин кабины, влипнув в дверцу, затравленно смаргивал, переваривал в полуобморочном ступоре катаклизму, от коей свернуло набекрень мозги. Рядом высился, смотрел на него цепким зраком неизвестно как проросший в кабине иссиня-бритый битюг лет пятидесяти. Над защитного цвета комбинезоном кольцевал бычью шею чёрный обруч свитера. Седая шевелюра над крутым лбом торчала дыбом.

– Ай-яй-яй, – озабоченно рокотнул гость, не отпуская руля, – поистрепались нервишки, Степан Изотыч. Дорулился в одиночку до чертей в глазах. Ну-ка, тормозни.

– Ты… вы кто?! – выцедил сквозь горловой спазм Гмыря, сворачивая на обочину.

– Некорректный вопрос. В ваш век материализма и эмпириокритицизма, точнее – век двуногих шакалов, на него не отвечают. Или отвечают, но трупу, который не проболтается.

– Какому… т-трупу…?! – Крылась спина водилы ледяными мурашками.

– Мёртвому. Вам, Степан Изотыч, отвечу как трупу живому. Я шпион.

– А где… дед? – мучительно выламывался из махрово и грозно цветущей чертовщины Гмыря, скособочив голову, пытаясь заглянуть в спальник за спиной.

– Где ему быть. Притомился старец, фортуной ушибленный, опять отключился, пребывает в объятьях Морфея.

Пассажир развернулся, раздвинул