Куйбышев - Илья Моисеевич Дубинский-Мухадзе

этой станции, а лишь наведывались туда от поры до времени. Мы предположили, что наша разведка, заняв телеграф этой станции, хочет нам сообщить экстренные сведения. И телеграфная лента сообщает: у аппарата начальник отряда Гай. Мы с недоумением переглядываемся с Тухачевским.

— Кто у аппарата?

— У аппарата Тухачевский и Куйбышев.

— Дорогие товарищи, — продолжает станция Майна, — я скоро буду у вас.

Я прерываю разговор и прошу телеграфиста передать, что если с нами говорит действительно Гай, то пускай он чем-нибудь докажет, что он именно то лицо, за которое себя выдает. Он мог бы напомнить какие-нибудь обстоятельства, вместе пережитые, которые могли бы убедить меня, что я имею дело с Гаем, а не с противником, назвавшимся его именем для того, чтобы усыпить нашу бдительность.

Ответ был таков:

— Да что вы, товарищ Куйбышев, я Гай. Ну вот приезжайте сюда вместе с Тухачевским. Кстати, нам нужно обсудить очень много злободневных вопросов. Я, прорвавшись через фронт, потерял свои продовольственные обозы, требуется ваша помощь. Выезжайте, через пять-шесть часов будете здесь.

Дать какие-нибудь данные, которые могли бы убедить, что это Гай, он отказался, но весь тон беседы и темпераментность его разговора у меня уже не оставили почти никаких сомнений, что мы действительно имеем дело с Гаем, спасшимся чудом.

Мы с Тухачевским садимся на бронепоезд и мчимся к станции Майна. Встреча моя с Гаем была бурной и радостной. Мы обнимались, целовались, хохотали и долго не могли прийти в себя.

Оказалось, что противник, не давая решительного боя отряду Гая, обошел его с правого фланга и с сильной группой войск направился на Симбирск, считая, что с Гаем расправится после. Гай же искусными маневрами, в свою очередь, уклонялся от схваток там, где хотел этого противник, и наконец после одного кровопролитного боя прорвался через окружавшее его кольцо и вышел на станцию Майна. Все же сведения нашей разведки о передвижении какого-то отряда в нашем направлении относились к группе Гая. Вместо ожидаемого противника, обладающего всеми видами оружия, мы получили три тысячи бойцов. закаленных, дисциплинированных, стойких».

24-я стрелковая поднята по тревоге. Построена строгим четырехугольником.

— Товарищи! Экстренное воззвание ВЦИК ко всем Советам, всем армиям, всем, всем, всем честным людям! Несколько часов назад ранен Ленин! Состояние тяжелое… — политический комиссар армии с трудом переводит дыхание. — Владимир Ильич родился здесь на Волге, в оставленном нами Симбирске. Провел в нем свое детство и юношеские годы… Я думаю, что теперь самое время Симбирск нам отбить, — голос Куйбышева звонче. — И послать Ильичу целительную весть: «Товарищ Ленин, родной ваш город освобожден!»

«Даешь Симбирск!» — нарастает, несется по заволжской степи крик призывный.

На разъезде, мало кому известном, Пайгарма Тухачевский и Куйбышев ставят свои подписи под приказом № 07. «24-й стрелковой Железной дивизии к исходу дня двенадцатого сентября 1918 года овладеть Симбирском. На флангах отвлекающие бои вести дивизиям Пензенской и Инзенской».

Куйбышев — Свердлову седьмого сентября: «Наши части предприняли контратаку, которая была настолько стремительна, что враг бросился бежать в панике, понеся большие потери».

В тот же адрес одиннадцатого: «24-я дивизия с боем заняла ряд населенных пунктов на подступах к Симбирску. Захвачено много снаряжения, оружия».

Двенадцатого в два часа пополудни белочехи и офицерские полки Каппеля выброшены из Симбирска за Волгу. Еще не остывшие после штурма, в простреленных, изорванных гимнастерках, многие в бинтах с запекшейся кровью, бойцы 24-й составляют послание Ленину:

«Дорогой Владимир Ильич! Взятие Вашего родного города — это ответ на Вашу одну рану, а за вторую — будет Самара!»

Ильичу приходится ответ диктовать. Рука еще не слушается.

«Взятие Симбирска — моего родного города — есть самая целебная, самая лучшая повязка на мои раны. Я чувствую небывалый прилив бодрости и сил. Поздравляю красноармейцев с победой и от имени всех трудящихся благодарю за все их жертвы».

В ликующем Симбирске Валериана Владимировича настигает приказ Реввоенсовета Восточного фронта. «Куйбышеву В. В. вступить в исполнение обязанностей политкомиссара и члена Реввоенсовета 4-й армии». Сразу чувство смешанное — грусти и радости. Трудно, более чем трудно так нежданно, на ходу сказать «прощай». Мучительно расставаться с армией, во многих смыслах Первой[27]. Зато новое назначение сулит возможность вернуться освободителем в Самару. Город особенно дорогой.

С черной пятницы, восьмого июня, в Самаре чешский военный комендант Ребенда. При нем Комуч. Комитет членов Учредительного собрания — господин Брушвит и еще четверо эсеров-самозванцев. Также министры, дипломатическая служба. Свой посол в Америке, присяжный поверенный Лебедев. Эксперты, советники по развитию и охране демократии — пан Власак от мятежного корпуса, пан Вержбицкий от Польской Рады. Консулы Великобритании, США, Франции.

«Однажды поздно ночью я вернулся с заседания правительства домой, — пишет под свежим впечатлением меньшевик — министр труда. — Я жил в гостинице «Националь», где помещались члены правительства, члены Учредительного собрания и вообще все власть имеющие люди. Открыв ключом дверь своего номера, я невольно остановился в изумлении: все вещи из моего номера исчезли. Исчезли не только мой чемодан, книги, лежавшие на столе, и бумаги, сложенные в столе, но даже моя постель, даже свечка, стоявшая на столике у постели. Комната была совершенно чиста. Пораженный непонятным исчезновением всего моего имущества, я обратился за разъяснениями к швейцару. Швейцар заявил, что приходила чешская контрразведка…

Ответ чешского офицера: «Ну, это еще что!.. Голова ни у кого не свалилась. Бывает хуже».

Бывает! В Оренбурге атаман Дутов, несколько введенный в заблуждение претенциозным названием газеты меньшевиков «Рабочее утро», счел назидательным редактора предать военно-полевому суду. Вздернуть на виселицу!

Провинциальный оренбургский казус не оставлен без внимания в столице. Атаман Дутов призван в Самару. На экстренное заседание. Дабы выслушал он прочувствованные речи в связи с производством его из полковников в генералы. Растроганный атаман изъявляет готовность вступить в состав Комуча. На политической чашке чая у французского консула Комо он занимает кресло между эсеровской реликвией бабушкой Брешко-Брешковской и тихим американцем Вильямсом. Имея визави посла уральского войскового казачьего правительства атамана Фомичева…

Каждый день чаепития, обеды, визиты, приемы — согбенные спины, загодя отрепетированные экспромты во здравие комендантов, консулов, атаманов. Не счесть благодетелей-кормильцев. Ко всему черная зависть эгоистически рвущихся к кормилу власти братьев меньшевиков. Удручающее отсутствие такта.

Некий Василий Шемякин, явно не способный государственно мыслить, оказался очевидцем экзекуции, учиненной карательным отрядом на Богатовском сахарном заводе. Сразу хватается за перо. Высокую мораль разводит. Так обуздать этого Шемякина. Пан комендант Ребенда всегда поспособствует… А брат меньшевик скорее бьет ниже пояса. Тискает писание Шемякина в своей «Вечерней заре»:

«19 августа вечером и в особенности 20 утром на глазах многочисленной публики