Шарль Перро - Сергей Бойко

Сюринтендант финансов Николя Фуке пригласил к себе Шарля и, похвалив его сочинения, спросил, нет ли у него чего-нибудь еще. Фуке сидел в высоком кресле и выглядел очень элегантно. Движения его были изящны, улыбка — обаятельной.

Шарль как раз недавно закончил «Диалог Дружбы и Любви».

«Диалог» также заслужил одобрение сюринтенданта. Фуке попросил Шарля переписать его на веленевую бумагу. После того как произведение Шарля Перро было издано в типографии сюринтенданта, Фуке оставил рукописный экземпляр у себя.

Вот что писал об успехе своего сочинения в письме сеньору де Абигне сам Перро:

«Поскольку вам мало того, что я посылал вам мои „Диалоги“, и поскольку вы желаете получить еще одну копию, я не могу вам отказать. Я признаю, монсеньор, что я ленив, но не хочу огорчать вас своим отказом, ибо вы человек света, который отмечен вкусом более тонким и более деликатным во всех отношениях, чем многие, и особенно к такого сорта трудам, как эти „Диалоги“».

Не только монсеньор де Абигне, но и многие другие просили Шарля сделать им копию «Диалогов». Ведь Шарль затронул в этом произведении вечные вопросы, порядком подзабытые во времена Фронды: что такое любовь, что такое дружба, что такое желание и красота.

В том же письме монсеньору де Абигне он писал:

«…Монсеньор, я осмелюсь напомнить, что в своем последнем письме к вам я задал два или три вопроса. Позвольте мне вам их напомнить, чтобы вы все-таки на них ответили. Я спросил вас: почему Любовь и Дружбу называют братом и сестрой?

Я не думаю, что вы сразу выскажете истинное суждение или что вы никогда не обсуждали эти свойства человеческой натуры. Но если и в эти тяжелые дни тысячи людей пользовались ими, применяли друг к другу эти имена, нежные и добрые, потому что они любят или дружат на самом деле, — значит, они и в самом деле — брат и сестра?

Или вы можете доказать, что Любовь и Дружба между людьми — это такая банальность, что апеллировать к ним как к брату с сестрой — неубедительно и не стоит соглашаться на то, чтобы рассматривать их генеалогию, чтобы получить неубедительный результат?

Несомненно, Любовь есть нить к Желанию и Красоте. Платон в этом знал толк, и мы уверены, что он апеллировал все к тем же Желанию и Красоте, когда давал эти имена своим родителям — отцу и матери. И мы отмечаем его оригинальность. Также весьма достоверно, что Дружба — есть нить к Желанию и Доброте, потому что само Желание тянется к Красоте и дает жизнь Любви…»

В это же время протекции при дворе ищет и Жан Расин. Через своего друга Витара он передал Шаплену свою оду «Нимфа Сены». Шаплен в свою очередь попросил высказать о ней свое мнение Шарля Перро.

— Жан Расин? — развел руками Шарль. — Не помню такого.

Однако он пришел в восторг от оды и захотел познакомиться с талантливым поэтом. Возможно, они могли бы стать друзьями. Но жизнь распорядилась по-иному.

1661–1662 годы

Между тем здоровье кардинала Мазарини ухудшалось. Как-то он спросил своего врача Гено:

— Признайся, только откровенно, долго ли я еще буду жить или умру скоро? Не бойся сказать правду.

И Гено ответил, что дни кардинала сочтены.

Кардинал выслушал приговор спокойнее, нежели можно было ожидать. Посмотрев на своего врача, он сказал ему:

— Гено! Так как вы решились сказать мне всю правду, то уж доскажите мне ее до конца: сколько дней мне еще остается?

— По крайней мере, еще два месяца, — ответил Гено.

— Этого довольно, — сказал кардинал. — Прощайте, Гено! Приходите ко мне почаще! Я вам обязан, насколько можно быть обязанным своему другу. Воспользуйтесь тем немногим временем, которое мне остается, чтобы увеличить свое богатство, подобно тому, как я, со своей стороны, воспользуюсь вашими спасительными советами.

С каждым днем ему становилось все хуже. Но, игрок в жизни, он решил сыграть и со смертью. За семь или восемь дней до кончины кардиналу пришла в голову странная прихоть. Он велел выбрить себе усы и покрыть щеки румянами и белилами, так что во всю жизнь он не бывал так свеж и румян; потом уселся в свои носилки, которые спереди были открыты, и отправился прогуливаться в сад несмотря на прохладную погоду. Был март, и появление кардинала привело всех в удивление. Всякий, видя его в таком экипаже совершенно помолодевшим подобно Эзопу, думал, что видит сон. Принц Конде заметил по этому поводу:

— Плутом был, плутом хочет и умереть.

Все испортил граф Ножан Ботрю, старый шут королевы-матери. Он встретил Мазарини и сказал, будто не замечая маскарада:

— О! Как видно, воздух здесь очень полезен для вашего преосвященства! Он произвел в вас большую перемену. Вам бы надо почаще им пользоваться, ваше преосвященство!

Больше кардинал не покидал своих покоев. Входить к нему мог только король, королева и Кольбер, которого Мазарини перед смертью рекомендовал королю:

— Советуйтесь во всех случаях с господином Кольбером, когда вы будете иметь нужду в умном и преданном человеке.

9 марта Мазарини скончался. По завещанию им было оставлено родственникам несметное богатство — 50 миллионов ливров.

Мазарини умер, проклинаемый всеми. Его проклинала королева, упрекавшая его в неблагодарности и измене. Его проклинал король, который не мог простить его скупости. Его проклинал народ, обвинявший его в разорении страны.

Между тем беспристрастная история дала ему другую оценку. Благо государства Мазарини ставил превыше всего, даже выше требований короля. Для блага Франции он употреблял все возможные средства: будучи безбожником в политике, материалистом в делах государственных, он не знал ни ненависти, ни симпатии, ни антипатии. Кто мог быть полезен для его видов, был его союзником. Кто действовал против них, был его врагом. Он был скуп для людей, но никогда не скупился для дела. Если надо было отыскать врагов врагам своим или лучше — врагам Франции, то золото лилось рекой.

Он оставил королю королевство, в котором уже не было оппозиции — ни парламентской, ни церковной, ни феодальной…

После смерти Мазарини королю нужен был человек, который мог бы заменить его. И такой человек нашелся.

Первым, кого король обнаружил в своем кабинете, когда приехал в Лувр на следующий день после смерти кардинала, был молодой человек с нахмуренным лицом, впалыми глазами и отталкивающей наружностью. Это был Жан Батист Кольбер, два часа ожидавший случая поговорить с королем наедине. В последние дни своей жизни Мазарини поручил ему самые близкие своему сердцу дела.

— Что вам угодно? — холодно спросил его король.