Золотой воскресник - Москвина Марина Львовна

Лёня:

– Хорошо на пенсии – не работать, ничего, только сексом заниматься!

Из Люсиного дневника:

“Говорят, человек – существо разумное. Не верьте. На моих глазах мир поглощает всеобщее безумие, и великие нации, которые прежде вели цивилизацию вперед, ныне сбились с пути, ведомые теми, кто проповедует напыщенную бессмыслицу” (Бертран Рассел).

Прилетела весть о Робине Уильямсе, моем любимом актере, у него была деменция, и он в минуту просветления сам оставил этот мир.

– Лёнь, – говорю, – я тебя прошу, если со мной, не приведи бог, что-то вот такое случится, обещай мне…

– …яду подсыпать? – он спрашивает. – И сесть на всю жизнь? А Лёва мне всю жизнь будет передачи носить? Этого ты хочешь???

Рассказываю по радио о музее Кассиля в Энгельсе, какие они молодцы, что не дали снести покосившийся, вросший в землю двухэтажный кирпичный дом отца Лёли и Оси, известного в городе врача-гинеколога. Сохранили его кабинет, стол, старинные книги на столе, инструменты в медицинском шкафчике. И долго думали – оставить в кабинете гинекологическое кресло или не надо? Для достоверности надо бы. А с другой стороны, в музей приходят толпы детей. Что они подумают?

Так до сих пор и не решили, ставить кресло или не ставить. Развернули ширму, а за ней – тайна.

В метро, куда ни глянь, везде реклама какой-то микстуры и – крупными буквами: “Попрощайтесь с мокротой!”

– Я так хочу встретиться с тобою! – звала меня к себе Люся. – Я тебя люблю, страстно хочу увидеть! Мне тебя есть за что отругать…

Холодной зимой, французы не припомнят другой такой зимы, Лёня снимал свою Луну не то что на, а прямо– таки над крышами Парижа в квартале Маре в доме Жана– Луи Пена, художника-шестидесятника. В отличие от наших, парижские шестидесятники всю жизнь протусили в ночных клубах. Пен эти клубы разрисовывал, устраивал хеппенинги, в общем, не скучал. Квартира у него под самой крышей, с крыши как на ладони Париж. Вместо мебели – старые дерматиновые автобусные диванчики. На диванчиках спали собаки левретки. Туалет – поездное купе. Стекла, ширмы, загородки, посреди комнаты – облупленная деревянная лошадь с каруселей. Ветхая бумага с благодарностью от испанского короля, которого Жан-Луи когда-то изобразил на стене своего клуба. Во время капитального ремонта он под шумок на крыше соорудил еще один этаж. Все увито цветами одичалыми. Наш продюсер Ольга Осина сказала, что цветы Жан-Луи подбирает на помойках, выпрашивает, подворовывает, приносит их, чахлых, на крышу, и они оживают и наполняются соками. Что у него были сотни жен, триста детей всех видов и мастей, прежняя жена – казашка, две дочки – близнецы, нынешняя – арабка с арабчонком…

– Я много курю, – говорил нам Жан-Луи, – но правильно питаюсь. И вот мне шестьдесят шесть лет, и я взлетаю по лестнице на крышу. А моя жена – ей семнадцать – уже начинает охать на четвертом этаже.

– Так она несет ребенка, коляску…

– Какая разница!..

Жан-Луи в засаленной ковбойской шляпе, сидя в обшарпанном соломенном кресле-качалке, потягивая красное вино, попыхивая трубкой:

– Чудо как хорошо! Люди занимаются любимым делом – пишут, рисуют, поют и еще деньги за это получают. Это ли не простое человеческое счастье? Почему? Первое: твой сперматозоид победил собратьев и первым добрался до назначения! Знаешь, сколько их участвовало в гонке, а выиграл ты один! Второе: на свете есть антибиотики. Если б не они, я оглох бы в раннем детстве, их изобрели года за три до этого. Третье: в Первую мировую войну я только родился, поэтому меня не взяли в армию. А в Алжирскую я откосил, сказавшись сумасшедшим. Четвертое: я ведь мог бы родиться в голодной Африке, а родился во Франции и живу, как дож. Или мог родиться клошаром, рыться в помойке, искать рыбий хвост. А вы, мадам, – сказал он мне, – могли бы родиться там, где женщина совсем бесправная и забитая!..

– У меня была девушка – очень красивая, – говорит Жан-Луи. – Однажды она пришла и сказала: я полюбила другого и ухожу от тебя. И вдруг я захохотал. Я залился счастливым смехом, и она оторопела. И от удивления прожила со мной еще две недели, хотя я ее об этом не просил. Если б я стал грозить ей или молить, рвать на себе волосы, она бы немедленно ушла, а так – она удивилась.

– Если вы будете в Париже весной, – Лёня сказал Жану-Луи, – приходите на выставку…

– Я никогда не покидаю Парижа, – ответил Жан-Луи. – Я родился в Париже и хочу тут умереть. Так что – очень может быть…

Якову Акиму рассказывала одна чиновница в Алма-Ате, что казахи очень охотно принимают на работу евреев, причем на руководящие посты.

– У них головы – казахские! – объяснила она Яше.

– Таджики к абхазам относятся как к братьям меньшим, как к малым сим… – говорил мой друг, писатель Даур Зантария.

– Писатель сродни охотнику, – заметил Даур Зантария. – Нельзя полу-убить вальдшнепа.

– Это Москвина? – он спрашивал. – Как жаль, что моя фамилия не Сухумов.

– Ну, цветите, – сказала я Ковалю.

– Цветите? – переспросил Коваль. – Ты что, считаешь, что я еще цвету? Но плодоношу ли я, вот в чем вопрос?.. Мне кажется все-таки, что немножко плодоношу.

С Юрием Кушаком я познакомилась в Пицунде, он руководил поэтическим семинаром и подарил мне свою книжку “Где зимуют радуги” с иллюстрациями Ильи Кабакова. Сидим выпиваем, тут Андрюха Антонов – самый из нас нигилист – открыл книжку и зачитался.

– Я открыл для себя Кушака! – сказал он, потрясенный. – Что Маршак! Вот Кушак!..

– Да, хорей у Кушака больше ямба Маршака, – подтвердил Седов.

– Как-то бреду я по лесу, – рассказывал Коваль, – глядь, вдали фигура – в зеленых бликах. Это Юра Кушак – стоит на опушке и прижимает к сердцу три подберезовика. Так у меня и сложился образ Поэта – с прижатыми к сердцу тремя подберезовиками…

С детскими стихами Игорь Холин и Генрих Сапгир ездили по линии общества пропаганды по школам и библиотекам. Однажды их пригласили в город Гжель, пообещав заплатить по двадцать рублей за выступление, тогда немалые деньги, – оба на нулях, это показалось им заманчивым. Рано утром они встретились на вокзале, долго ехали, выступили в школе. Завуч пригласила их к себе в кабинет и сказала:

– Огромное вам спасибо за ваши прекрасные стихи. Для ребят это настоящий праздник. С деньгами у нас сейчас перебои, поэтому примите от нас в подарок…

И протянула им две авоськи расписной посуды и статуэток.

Сапгир был так раздосадован, что на станции перед электричкой раскокошил об асфальт весь “гонорар” на мелкие голубые кусочки. То же самое сделал и Холин.

“Не знаете Холина, и не советую знать”, – грозно писал патриарх литературного андеграунда.

Я знала его, мы в столовой в “Переделкино” сидели с ним за одним столом. Я не смела есть, когда он приходил – налысо остриженный, неопределимого возраста (недавно прочитала, что он родился в двадцатом году! И что он ветеран Отечественной войны!), под два метра ростом, худой, в коротких фетровых валенках и заячьей душегрейке. Только глядела на него, разинув рот. И застенчиво предлагала причитавшиеся мне котлеты. Холин их царственно принимал.

– Асар последнее время не любил “Переделкино”, – говорила Регина. – Женщины, которых он знал молодыми, состарились. Почему они так выглядят? Может, это сидячая работа так действует на пишущих людей? Для себя я установила два правила. Первое: надо хорошо одеваться, чтобы не бросалось в глаза это ощущение распада…