Золотой воскресник - Москвина Марина Львовна

Ищу носки в куче белья – не могу найти парные.

– Тогда надевай кардинально разные, – посоветовала художница Маша Константинова, – ни в коем случае не допускай того, чтобы один немного отличался от другого.

В арт-клубе “МуХа” в конце 90-х годов Лёня Тишков устроил художнице Маше Константиновой выставку. На вернисаж пришел корреспондент из “Экспресс-газеты”. Лёня ему рассказывает:

– У Маши был кот Иосиф. Он служил в Белой гвардии, вот его китель. Но случилась революция, и он стал служить в Красной армии, вот его шинель. Потом его арестовали как бывшего белого офицера, он прошел ГУЛАГ, вот его ватник с номером. В старости у него случился рак мозга, операция на Каширке, это его фотография с забинтованной головой. Теперь он умер, вот такая история.

Корреспондент молча спустился в ресторан, хлопнул рюмку, потом подходит снова и спрашивает:

– Скажите, пожалуйста, вот я не понял, как это… кот – и гусар???

– Знаешь, как тебя называют за глаза? – спросил Чижиков. – Шпаро[3] русской литературы!

– Я остановился у Стацинского в Париже, – говорил Женя Монин. – В бараке, где он жил, в потолке была дырка, виднелось небо. Утром мы шли на базар, покупали устриц, на помойке находили приличную дыню, завтракали, и я предлагал:

– Ну, пойдем в Лувр или хотя бы в Тюильри.

А он отвечал:

– Чуть попозже.

И до вечера мне рассказывал о своих успехах у женщин.

Так мы с ним прожили полтора месяца.

Татьяна Бек – мне и Дине Рубиной:

– У меня был знакомый по фамилии Однопозов. И его все дразнили Однозопов.

Пауза.

– Ну, – спрашивает меня Дина, – и как мы это будем делить?

– Пополам! – предложила Таня.

К нам в Уваровку на станционную площадь приехал грузовик – мед продавать.

Лёня рассказывает:

– В кузове встала баба, открыла бидон. Подходит семья – дочь великовозрастная, мужик и мать. Мы с ними стоим, думаем: что за мед, покупать, не покупать? Думали, думали, мать говорит: “А можно попробовать?” Та: “Подставляй ладонь”. Она подставила – лодочкой, и ей прямо в руку налили мед. Она давай лизать. “Ну что?” – спрашивает муж. “Не знаю…” – “Дай-ка мне!” – тут он стал лизать. Дочь: “А мне?” Все трое они стояли лизали ладонь матери – площадь, пыль, поезда. Если бы я спросил: “Ну как?” – мне тоже бы дали попробовать. Осталось к ним присоединиться! Короче, я ушел. Так и не знаю, как они выпутались из этого меда – ни платка, ни салфетки. Только в Уваровке такое возможно!

Серёжа для арт-клуба заказывает художнику Буркину за чьи-то большие деньги портреты знаменитых людей:

– Фрейд – он сидит в своем кабинете, и его грезы – типа фаллических. Но упаси боже, чтоб не было ничего порнографического! Теперь – сидит Гомер, рядом диктофон, он надиктовывает. А там кассеты вокруг лежат – типа, “Илиада” или “Одиссея”…

– Так, понял задачу, – ответил Буркин, – тогда – типа, Лев Толстой, типа, с газонокосилкой наперевес?

С журналисткой Жанной Переляевой пришли записывать Эфраима Севелу для радиопередачи. Он – в сером облегающем трико – вынес папку с фотографиями, усадил нас на диван и стал показывать свою фотолетопись.

– Это я на Фиджи, это я – на Войне Судного дня, это моя Машка, это мой сыночек, моя жена, здесь ей сорок один год, она родила сына! Мне жмет руку Рокфеллер. Он предоставил мне вот этот дом – тут я написал “Легенды Инвалидной улицы”. А это я сижу печальный, мне сообщили, что у меня рак и я скоро умру. Видите, какие нездешние глаза? Вот я веселый, оказалось, все это ошибка, а у меня просто воспаление легких. Тут я выступаю – в зале было много татар, и я поприветствовал их так: “Добрый день, евреи и члены их семей!” Меня пришли слушать даже члены общества “Память”! Вот я, окруженный поклонниками, раздаю автографы, вот раввин – очень мудрый человек. Я его спросил: “Почему вы не купите козу?” Он ответил: “Будут деньги на козу, будем думать про козу!”

– Эфраим, мы хотим включиться! – говорит Жанна, озираясь в поисках розетки, чтобы включить диктофон.

– Потом, – отвечает Севела. – Я, может быть, дам вам интервью о проблеме какой-нибудь актуальной. Меня же ненавидят в этой стране и будут прислушиваться к каждому слову…

В дом Ханжонкова Эфраим пробирался как партизан.

– Это же будет ужас, стоит меня им увидеть, все хлынут брать автографы!

Но когда никто не хлынул, ни один человек, он сказал:

– Темновато в зале, меня еще не разглядели, а если узнают – вот будет тарарам!

– Я ведь был сыном полка, причем меня усыновил командир полка – страшный антисемит! Он не мог произнести имя Фима и звал меня просто “юноша во цвете лет”. Я помню, как он в белой горячке говорил зеленому змию и разным анчуткам по углам – оборачивался и резко бросал: “А вас не спрашивают!” И помню, как он пел и плакал…

– Если у меня сейчас получится история, – сказал Эфраим Севела, – я вас угощу супом из пятнадцати ингредиентов с гренками под названием лапшевик и сварю кофе. Только не вздумайте ничего пересказывать! – воскликнул он. – У вас все равно не выйдет, в моих рассказах не так важен сюжет, как фермент!

Я бегаю в сберкассу проверять – пришли мне деньги за три романа или нет? И мне постоянно отвечают: нет.

Лёня, возмущенно:

– В конце концов, приди и спроси – почему на моей книжке так мало денег? Кто-то ворует, видимо, или что? Мы, вкладчики, вам доверяем, а вы такие сведения мне сообщаете! Да вы знаете, кто я? И вообще, если тебе не нравится эта книжка – заведи новую, на которую будет приходить каждый месяц по тысяче долларов, неизвестно откуда, неизвестно за что! Больше надо экспериментировать со сберкнижкой!

Дина Рубина тоже волновалась, спрашивала из Иерусалима. “Как так? Сходи – покажи свои реквизиты, уточни…” Наконец прилетает весть от издателя: “Бежите набивайте карманы!” Я пишу Дине: “Пришли деньги!”

– Главное, – сказал Лёня, наблюдавший за этой перепиской, – не забудь добавить: “Побольше и поскорее!”

Моя сестра Алла необыкновенно благородно и трудолюбиво проявила себя в мемориальной области. На могиле у ее бабушки всегда царит неукоснительный порядок. Более того, на старом кладбище в радиусе чуть не сотни метров она поснимала с могил неприглядные ограды – на свой европейский вкус, наставила горшков с цветами, всем все чистит, моет, поливает, опрыскивает памятники, чтобы, она говорит, у нее глазу было на чем приятно остановиться. Родственники обихоженных ею усопших, хотя и редко приходящие к своим предкам, но все же пришедшие как-то раз и обнаружившие, что она там натворила, уже ей по шапке надавали. Но Алла им объясняет, что они голубятни нагородили и что так уже никто нигде не делает в цивилизованном мире.

– Теперь пойдем к твоим на Ваганьково! – скомандовала Алла. – Я возьму грабли, метлу, бутылки, цветочные горшки, вазы и дам тебе… мастер-класс.

Лёня, глядя на мои книги на полке, с удивлением:

– Ого! Как ты уже много написала!

– Это при том, – говорю, – что я пишу абзац в день.

– Но с каким постоянством! – воскликнул Тишков. – Люди то запьют, то закручинятся, то во что-нибудь вляпаются… То разводятся, то меняют квартиры… а ты – абзац в день, абзац в день.

В “Переделкино” сидим с Лёней в буфете, разговариваем. За соседним столом потягивает пиво, в сущности, незнакомый с нами Коля Климонтович – в феске. Он искоса поглядывает на нас, потом окликает: