Совместный исход. Дневник двух эпох. 1972–1991 - Анатолий Черняев

Мы не наилучшим образом повели себя в деле с убийством Николсона, и Рейган прижал нас.

Мы недальновидно завязались на космических исследованиях, требуя прекращения их в качестве условия продуктивности в Женеве. И здесь они нас загоняют в тупик. Горбачев лично теперь заангажировался на этом требовании. И если ему придется спасать Женеву, то он будет уже отказываться от своего (а не громыкинского) требования.

Поймал нас Рейган и на нелепом намеке о неприемлемости «двух языков» в отношениях друг с другом: один для пропаганды, другой — для внутреннего пользования, например, в переписке Президент-Генсек. Ведь вы же, парирует Рейган, всегда были за идеологическую борьбу!

Словом, не очень сильно получается. А все потому, что тут до революционного подхода еще дальше, чем во внутренних делах. — , до отказа от пропагандистского подхода к политике. И еще остается неясность в отношении наших международных возможностей.

Прочел доклад, с которым выступит Горбачев 8 мая во Дворце Съездов. Очень сильный текст, местами просто волнующий и очень точно выверен, как с точки зрения политики, так и с точки зрения вкуса, стиля.

Написал записку Пономареву: «Очень сильный текст». Тот звонит. Ему моя, оценка, конечно, не понравилась, так как «сильные тексты» могут быть только у него самого, а если они слабее чьих-то, то виноваты консультанты, я, исполнители, которые плохо реализовали его замечания и идеи. Я предвидел такую реакцию и специально так написал — «из злорадства».

Пономарева интересовало и другое: как горбачевский доклад сочетается с его, Б. Н. овой, статьей в «Проблемах мира и социализма», которую он с таким упорством и самомнением проталкивал. Я его успокоил: мол, по идеям не расходятся, но по структуре и характеру текста отличается существенно. Хотелось мне и тут уязвить: мол, Горбачев более вежливо обошелся с Рейганом и американским империализмом, не занимается предсказаниями о неизбежной победе социализма во всем мире (я все это предлагал ослабить и даже выбросить, он пренебрег). Однако, если б я это сказал, он заставил бы меня тут же «отметить» места, которые вызывают сомнения. А мне надо было бежать на свидание, и я смолчал.

Встречи с иностранными делегациями. Гнетущее впечатление от английских коммунистов. Равнодушные, занятые своими мелочами (вот уж поистине «тред-юнионистское» сознание, прямо по Ленину). И как я весь вечер за торжественным ужином на Плотниковом ни изгалялся, пытаясь возбудить их интерес к нам, к горбачевской новизне, пускался даже в излишнюю самокритику, реакция была вялой и шокирующе примитивной.

Зато совсем наоборот — Дэнис Хили, теневой министр-лейборист, старый знакомый, крупная национальная и международная фигура. Он искал контактов, разговоров, спорил, шутил, язвил, фотографировал (его хобби), и со мной, и с Арбатовым, и с Загладиным, и «подсказывал», как вести дело с Рейганом, чтоб добиться чего-нибудь. Под конец уверял меня, что празднование 40-летия (и в Англии, и в Европе, и здесь) — свидетельство того, что народы могут влиять на свои правительства. После приема в Кремле он пошел в Парк культуры, насмотрелся там нашей «массовости», в восторге был от общения с самым простым людом, к нему подходили, трогали за кресты на груди (он воевал во флоте), расспрашивали, рассказывали про себя (при нем был Виктор Кубекин, бывший советник в Лондоне, из КГБ, умнейший парень и красавец).

А в аэропорту я, приехав провожать его и Прискотта (из руководства компартии Великобретании), застал его пишущим статью для «Обсервера» — о 40-летии в Москве. Мне пришлось прощаться с ними обоими вместе, уселись в комнатке для гостей за коньяк. Я произносил всякие речи, старался шутить, подначивать. В ответ говорил Хили и под конец спохватился и выпалил, обращаясь к Прискотту, примерно такое: «Я думаю, что товарищ Прискотт не в обиде на меня, что я проговорил за нас обоих и съел все время до самолета (тот закивал головой, жалко и подобострастно улыбаясь). Впрочем, прошу прощения, после событий в вашей партии, которые закончатся скоро чрезвычайным съездом, может быть я уже не смогу называть вас товарищ, придется употреблять — «господин» (мистер!)».

Все захохотали. Но это был великолепный ход против скатывания КПВ к антисоветизму.

Познакомился на приеме с Шапиро — лейбористка из Новой Зеландии. Прелестная, милая женщина. Впервые в СССР. На все смотрит «очарованными» глазами, хотя и приехала из едва ли не самой антикоммунистически респектабельной буржуазной страны. Говорили «протокольно», но очень по-доброму. Я тоже старался ее «очаровать». В конце пребывания она мне заявила: самое главное впечатление — это, что советские такие же простые, нормальные люди, как все. Поехала в Ленинград, обнималась с Терешковой, пойдет к ней в гости, в другие наши комитеты. А, между прочим, ее нам характеризовали не только, как близкую к премьеру Хоуку, но и как ярую сионистку[55] (она, хотя и Шапиро, но не еврейка, а англичанка).

Прием в Кремле был хаотичный, а для меня и очень суетный. На 11 моих делегаций было всего два переводчика (один из них Кубекин, который не отходил от Хили). Сопровождающих делегации (сотрудники нашего Отдела) в большинстве своем не пустили на прием. И пришлось мне, взяв рюмку, ходить от одного к другому, в промежутках наталкиваясь не на «своих» (люксембуржцы, немцы, филиппинцы, итальянцы, не говоря уж о знакомых московских) — и каждому что-то надо говорить «значительное». Но на всех я, кажется, не угодил, в том числе на Уинстона — слепого негра — председателя КП США.

И, наконец, я смог отметить Победу с Колькой Варламовым, моим фронтовым другом. Поговорили о Лигачеве. Когда ему АОН предложила гонорар за лекцию, прочитанную им (осенью) перед слушателями, он пришел в бешенство. И «так» не оставил — запретил выписывать гонорар работникам аппарата, которые приезжают туда время от времени выступать. Жену свою круто поставил на место, когда она попыталась воспользоваться его положением.

Порассуждали о Горбачеве — я от него в таком захлебе, что готов простить даже упоминание о Сталине в докладе о Победе. Однако не надо было этого делать (я, видимо, был единственный в Кремлевском Дворце Съездов, кто не хлопал в момент самых бурных аплодисментов при этих словах). Горбачев (понять можно) поддался инерции, общему настроению. Не хотел поощрять ворчунов, давать им пищу. А надо было бы пренебречь. Показать характер, дать понять, что и Сталину не следует прощать того, чему не может быть прощения (тех 20 млн., которых мы потеряли в войне, особенно в 1941 году).

На днях беседовал с Каштаном (генсек компартии Канады), обедали в «Октябрьской». Увязался и официально прикрепленный П. Смольский, которого мы недавно посылали во главе делегации на съезд в Канаду… Он же надменный заместитель Лигачева по организационному партийному отделу и секретарь парткома всего аппарата. Не знаю уж, о чем и как он разговаривал с Каштаном и др. там в Канаде и здесь в качестве прикрепленного от ЦК, но в течение двух часов на этот раз пришлось говорить мне одному. Не в порядке самокомплемента, но, увы, с иностранцами, даже по сугубо внутренним нашим делам, по-настоящему, т. е. так как нужно для них (!), умеем разговаривать только мы, международники. Но нас очень мало, а Лигачев и оргпартотдел навязывают нам провинциальных секретарей обкомов…, хорошо еще умный попадется, а то… навидался и натерпелся я от многих за 20 лет.