Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

на какое-то фантастическое видение, вызванное небесной силою: это был ангел, сошедший с неба на светозарном луче. Она казалась идеальным созданием, нежным и роскошным — сильфида со шлемом и копьем, с легким белым облаком, развевающимся на блестящей поверхности шлема, тихая и сладостная во всех своих движениях, потому что утомленно-ленивое тело ее не имело воли двигаться; всем, даже своею небрежностью, она была достойна обожания. Ах! Если сестра ее когда-нибудь завидовала пленительной красоте принцессы, этот вечер, конечно, не утишил ее зависти. Не знаю, кто присоветовал королеве Неаполитанской одеться так смешно, как была она одета, особенно с ее талией, уже и тогда короткой и толстой.

Одной из твердых опор своей империи Наполеон почитал Рейнский союз: он видел в нем создание удивительное не только своею силой, но и природой. В самом деле, сокровище это, порожденное гением Генриха IV и умноженное Наполеоном, было бы удивительно, если бы ему дали другое направление. Но Наполеон не понял германцев: он ласкал и тешил одних лишь владетелей Рейнского союза, тогда как народы составляли там истинную силу, которую надобно было привлечь к себе. Владетелям давали земли, области, увеличивали их владения и блеск их корон, но они не имели власти. А народы между тем развивались, просвещались и во мраке ждали дня мщения. Германец, более откровенный, чем житель Юга, не станет кидать яд в цистерны, не сожжет хлеба и не зарежет спящего врага; но он возьмет меч и поразит им неприятеля в день мщения. Германцы составили между собою союз, известный под именем «Союза доблести» (Tugendbund). Так ошибся Наполеон, не принимая германские народы в расчет как людей, а принимая только количественную их силу, увеличивая или уменьшая ее в своих союзных договорах! Но теперь мы вступили в эпоху, где все делалось несчастьем, и даже слава наша!

Россия и Порта заключили договор. Утверждали, что Наполеон не знал о нем; говорили и многое другое в то достопамятное время, но также и молчали о многом! После все пришло в замешательство; но из этого замешательства можно извлечь несколько истин. Я постараюсь сделать это.

Годы 1810-й и 1811-й были неурожайными. Император, как отец, пекся обо всех нуждах народа и заботился, чтобы у него не было недостатка ни в чем. Отдали самые строгие приказания, с тем чтобы устроить большие заготовки для Парижа: в провинциях почти всегда есть хлеб, только Париж и другие большие города подвергаются риску голода.

В это-то время государственный советник Мааре, брат герцога Бассано и такой же честный человек, как он, был назначен заготовителем хлеба для Парижа, оставаясь в то же время генерал-провиантмейстером флота. Прежде него заготовлениями для Парижа распоряжался господин Поле, используя для этого пятьсот тысяч франков в месяц, которые выдавались переводом — на префекта полиции — на благотворительные дома и госпитали. Некоторое время все шло довольно хорошо, но с приближением 1812 года увидели нехватку самого необходимого — хлеб уже начинал повышаться в цене, и народ страдал.

Господин Монталиве призвал однажды к себе графа Дюбуа, префекта полиции, и сказал ему:

— С такого-то дня вы прекращаете выдачу переводов на госпитали господину Поле. Дело это поручено Мааре, государственному советнику.

Настал август месяц 1811 года. Герцог Бассано управлял тогда министерством иностранных дел, и если бы доверие императора к нему и к его сведениям равнялось уверенности Наполеона в собственных своих предвидениях, наши дела, может статься, были бы теперь в ином положении, и император, может быть, жил еще в Тюильри.

Герцог Бассано был один из самых замечательных людей нашего времени, из самых достойных управлять кораблем, увлекаемым в дрейф. Какое-то благородное негодование тревожит меня, когда я вижу, что часто дела страны бывали вверены рукам неискусным, сердцам непатриотичным, людям неловким в трудном искусстве политики. А ведь все это могло делаться иначе. Герцог Бассано, наделенный от природы умом и дарованиями, соединенными с необычайной проницательностью и большим опытом практических дел, справедливо показался императору нужным человеком и сделался впоследствии тем более драгоценен для государства, что сокровище его опытности запечатлено событиями, которые сделали нашу эпоху столь важною. Я редко встречала человека более любезного, остроумного и способного усладить вечерний досуг в гостиной, наполненной самыми любезными и важными людьми. Никто не умеет говорить с большей приятностью и изяществом, он всегда говорит именно то, что должен сказать. Кроме того, до какой степени этот человек знает Францию и любит ее! Я питаю к герцогу Бассано глубокое уважение, основанное на том, что знаю о нем достоверно.

Таким образом, вверяя брату его управление провиантом армии и флота, император показал полное доверие свое к герцогу Бассано, потому что генерал-провиантмейстер должен был знать передвижение различных корпусов войск, и это обстоятельство, уже чрезвычайно важное само по себе, делалось вдвое значительней, когда генерал-провиантмейстер оказывался братом министра иностранных дел. Монталиве был тогда министром внутренних дел.

Пятнадцатого августа 1811 года гостиные в Сен-Клу наполнились множеством лиц, которые приехали с поклоном к императору. Он улыбался всем, но легко было понять, что какой-то важный предмет занимает и тревожит его. Дождавшись, пока ему представится весь дипломатический корпус, он обратился к герцогу Бассано:

— Задержите в Сен-Клу министра внутренних дел, вашего брата, Дюбуа, Реаля и Реньо де Сен-Жан д’Анжели, после обедни мы составим совет. Скажите Монталиве, чтобы он послал в Париж за всеми сведениями, какие у него есть о прогнозе урожая нынешнего года и о том, сколько осталось хлеба с прошлого года. Если и у вашего брата есть заметки об этом, пусть привезет их с собой. Чтобы всё и все успели собраться, совет состоится в три часа.

Герцог Бассано тотчас исполнил приказание, Монталиве поехал взять заметки, затребованные императором, и в три часа совет открылся. Император казался мрачен и озабочен. Наконец он прервал молчание и спросил у Монталиве, как идет сбор хлеба в этом году во Франции. Монталиве отвечал, что сбор хлеба идет как нельзя лучше. Император только взглянул на Монталиве и обратился к другому советнику с тем же вопросом. Мааре отвечал, что собранные им данные еще не окончательны и потому он не может тотчас отвечать на вопрос такой важности, однако считает себя вправе сказать, что не разделяет надежд господина Монталиве. Дюбуа и еще несколько человек были такого же мнения; но большинство подтвердили, что сбор хлеба идет хорошо.

Император слушал, опершись локтем на ручку кресла и поддерживая ладонью свой лоб. Наконец он поднял голову, окинул все собрание взглядом глубоким и пронзительным, который был острее кинжала, и медленно проговорил