Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

Мадрид с предложением Жозефу. Англия признает его королем Испании и обеих Индий, если он вышлет с полуострова всех французов; а также обязывается со своей стороны сохранить нераздельными все земли его. Гамильтон — это тот же самый министр, который предлагал Люсьену составить род лиги против Франции и императора. «Мы можем сокрушить его без всякой помощи, собственными его ошибками», — говорили лондонские политики, рассуждая о колоссе, хотя все еще боялись его, потому что он двадцать лет заставлял их трепетать. Реализации этих идей помешало Московское бедствие. Впрочем, я уверена, что Жозеф не согласился бы на предложение Гамильтона. Нет, для этого он слишком любил своего брата и ценил свою честь.

Император составил себе странные понятия об Испанской войне. Я уже говорила, сколько сведений доставили ему люди, сведущие во всем, что могло образумить его; но ничто не избавляло его от иллюзий. Потому-то скорбь его при поражении показал прием, устроенный Массена, а радость при успехе увидели в награждении генерала Сюше. Как переменился император со времени Итальянских походов! При Лоди, при Арколе он сам кидался в бой и вел туда своих солдат. А теперь… Какая разница! Он кидает палку в неприятельскую крепость и говорит: «Принеси!» И приносили! Да, результат тот же; но между тем какая неизмеримая разница!

Диплом маршала Сюше написан иначе, нежели дипломы других маршалов. У меня есть верная копия с него; вот она:

«Императорский декрет

Дворец Сен-Клу, 8 июля 1811 года.

Желая изъявить наше удовольствие и доверие генералу Сюше за все услуги, оказанные нам при взятии Лериды, Мекиненсы, Тортосы и Таррагоны, мы повелеваем следующее:

1. Генерал Сюше производится в маршалы Империи.

2. Нашему военному министру поручается исполнение сего нашего повеления.

Наполеон».

И храбрый, почтенный Сюше, чтобы оправдать благосклонность императора, тотчас взял Монсеррат, укрепленную гору, где каждая келья сделалась редутом и каждый отшельник был партизаном. Потом пушки Арагонской армии отворили вход в Валенсию, и вскоре Сюше взял ее. Для Сюше Испанская война была только прогулкой, и он отдыхал, водружая свое знамя на древних стенах многих старинных городов, которыми усеяна Испания.

Император начал оказывать большое предпочтение маршалу Сюше; он осыпал его тяжестью самых огромных благодеяний: титулы, богатство, чины самые высокие — все, что можно дать, он дал ему. Например, титул герцога Альбуфейры сопровождался майоратом в пятьсот тысяч ливров дохода!

«Сюше гораздо лучше пишет, нежели говорит, и гораздо лучше делает, нежели пишет: это совсем наоборот, чем у многих других», — вот слова императора о маршале Сюше! По крайней мере, так мне передали их.

Теперь я перескажу другие слова о нем, сказанные императором мне самой лично.

Во время аудиенции, которую имела я у императора по возвращении его из России, чтобы испросить для Жюно позволения возвратиться домой, я ходатайствовала также за одного человека, близкого мне своею дружбой. Зная, что император неблагосклонен к нему, я тем более побаивалась представить свою просьбу. Однако он принял ее, но тут же сказал мне с досадой:

— Для чего брать на себя такую просьбу? Вы знаете, я не люблю, когда женщины вмешиваются в дела. Надобно было предоставить это Дюроку.

Я напомнила императору, что исполняю священную обязанность дружбы.

Он снова сделал движение, выражавшее нетерпеливость:

— Все равно. Или сказали бы об этом Талейрану…

— Я обращалась к нему, государь.

— Ну и что же?

— Он отказался говорить не только вашему величеству, но и обер-церемониймейстеру…

— Но Талейран и друг ваш аббат Лажар разве не вместе воспитывались?

— Да, государь, это так. В самой тесной дружбе.

Пока я говорила, Наполеон ходил по комнате и по временам останавливался подле окна, откуда глядел в сад или на мост. Лицо его не выражало в ту минуту ничего доброго.

— Не был ли аббат Лажар другом вашей матери, что вы так горячо заступаетесь за него?

— Нет, государь, он не был другом моей матери; он, думаю, знал ее лишь как красивую женщину, которую замечают на спектаклях и прогулках. Я сама знаю его только с той поры, как он возвратился во Францию. И с того времени он наш друг, потому что мы с Жюно сумели оценить его.

— Да, конечно! — с живостью прервал меня император. — Однако вы должны были знать, что этот человек мой враг!

Истинно непостижима была эта страсть его, эта мания упрекать своих вернейших слуг, будто они любят водиться с его врагами.

— Государь! Жюно и я уже отвечали на это несправедливое обвинение, и еще недавно я имела честь обратить внимание вашего величества на господина Жюст-Ноайля с его женой и на графа Луи Нарбонна!

Император закусил губу и несколько секунд не отвечал ничего, а потом сказал:

— Ну, ладно… А кто писал эту просьбу?

— Я, государь.

— Это и видно. Но вам бесполезно учиться сочинять просьбы. Шейте, вышивайте и не вмешивайтесь в раздачу людям мест. Это пахнет интригой, а я не хочу их при моем дворе, и еще меньше из уст жен моих генералов.

— Я уже сказала вашему величеству, что господин Лажар — друг необыкновенный. Жюно знает его и может ручаться за него вам, государь.

— А что вы скажете, госпожа Жюно, если я докажу вам, что муж ваш никогда не будет ручаться за аббата Лажара?

Я изумилась.

Император продолжал:

— Этот человек не любит меня. Но это мне все равно, и я использую его завтра же, хоть и убежден в его ненависти. Боже мой, сколько людей не любит меня! Да и у какого же правительства, хоть немного деятельного, нет врагов! Но ваш аббат Лажар, это совсем другое: с ним неразлучно какое-то злое очарование или скорее жребий, который останется вечным препятствием между ним и мною.

Признаюсь, я сначала не поняла императора. Он, видно, заметил это, потому что сказал мне с тем выражением, которое придают своей речи, желая, чтобы ее хорошенько уразумели:

— Да, это человек несчастливый, ничто не удается ему, а между тем, говорят, он очень умен. Это человек превосходный, не правда ли? Но он не будет иметь успеха ни в чем, в какой бы то ни было стране — у него несчастная звезда.

В первый раз я слышала, чтобы Наполеон так определенно говорил о влиянии судьбы. Он сказал еще несколько слов о разных событиях из жизни Лажара, которую хорошо знал, хоть и объяснял ее по-своему, неверно. Потом он вдруг остановился и сказал, глядя на меня иронично:

— Не аббат ли Лажар диктовал вам письмо, которое получил я неделю назад и на которое ответ принес вам сам Дюрок?

— Нет, государь.