Прах и пепел - Татьяна Николаевна Зубачева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Из зеркала на него смотрел голый высокий мужчина, растрёпанный, весь покрытый рубцами и шрамами, с торчащей на щеках и подбородке щетиной. Он машинально провёл ладонью по щеке. И тот, в зеркале, сделал так же, и так же удивлённо посмотрел на свою ладонь. И на руку. А у того, в зеркале, над левым запястьем татуировка, синяя, несколько цифр в ряд. А у него? Он посмотрел на свою руку. Да, вот он, его… номер… Номер? Это его номер… Значит, он… Синий номер ставят заключённому, нет, осуждённому на пожизненное для гарантии изоляции… изоляционный лагерь… лагерник… Он – лагерник? Он, Серёжа Бурлаков и этот страшный лагерник в зеркале – одно и то же?! Нет! Как это?! Но он уже понимал – как. Уже всплывали, звучали голоса, выстрелы, лай собак, плач Милочки, отчаянный крик Ани, страшное лицо матери, и ещё лица, лица, кровь, летящая в лицо мёрзлая земля… Он со стоном обхватил голову руками, вслепую как-то добрёл до кровати и рухнул на неё.
Услышав стон, Элли рванула дверь, забыв, что сама заперла её снаружи, боясь, что… этот вырвется. Наконец она справилась с замком и вбежала в спальню. Он лежал ничком на кровати поверх одеяла, закрывая руками голову, как от удара. Элли осторожно подошла к нему.
– Парень… ты как? В порядке?
Он медленно убрал руки, приподнялся на локтях, и Элли увидела его лицо. Ничего детского, мягкого… жёсткое, даже злое лицо, настороженные глаза.
– Кто… ты?
Она перевела дыхание. Он говорит по-английски и вполне осмысленно.
– Я Элли. А ты… – она запнулась.
– А я кто? – требовательно спросил он.
– Ты… ты был болен, – Элли неуверенно улыбнулась.
Он не ответил на её улыбку, глядя по-прежнему настороженно и требовательно.
– Ты… ты ляг, укройся, – Элли попробовала перевести разговор. – Тебе ещё надо лежать. А потом я принесу тебе поесть, хорошо?
Он медленно кивнул.
– Отвернись.
Она пожала плечами и встала спиной к кровати. Неужели он её стесняется? Глупо, она же ухаживала за ним все эти дни. Но… но если он этого не помнит… Она не додумала.
– Элли, – позвали её.
Она обернулась. Он уже лежал под одеялом на спине, укрытый до подбородка.
– Что? Хочешь пить?
– Да, – медленно ответил он. – Дай… воды.
– Хорошо, – кивнула Элли. – Сейчас принесу.
Когда за ней закрылась дверь, он прислушался и улыбнулся. Замок не щёлкнул, дверь не заперта. Уже удача. Ну что, что теперь будем делать?
Элли принесла ему стакан воды с глюкозой. Он выпростал правую руку из-под одеяла и приподнялся на левом локте, взял у неё стакан. Отпил глоток и внимательно посмотрел на неё.
– Сладкая какая. Почему?
– Это глюкоза. Ты… знаешь, что это такое?
Он нахмурился, неуверенно кивнул и допил. Протянул ей стакан.
– Спасибо… Элли.
– На здоровье, – улыбнулась она, забирая стакан. – А… как тебя зовут?
Вместо ответа он закрыл глаза и лёг, натянул на голое плечо одеяло.
– Хорошо, – решила не настаивать Элли. – Я ещё зайду к тебе. Спи спокойно.
И ушла, бесшумно прикрыв за собой дверь.
Он лежал, закрыв глаза, и думал. Кто я? Сергей Игоревич Бурлаков. Серёжка-Болбошка, Серёжа, Серёженька… А потом? Серый… Серёня… Серж… Серьга… Серёга… Это в школе? Нет, уже… спецприёмник? Нет, там стал Серым. Фамилии уже не было. Серж для… воспиталок? Нет, надзирательниц. И надзирателей. Больно дрались, что те, что эти. А Серый, Серёга для своих… И остальное там же. Потом… Малец… Малёк… Малый… И Малой… Он долго был Мальцом. Кто его назвал Андреем? Или это он сам? Ладно, он – Андрей. Андрей Фёдорович Мороз. Правильно. Это он помнит. Так кто же он? Как ему жить дальше? Лагерник Андрей Мороз. Куда ты попал? Как ты сюда попал? И… и зачем? Ладно. Об этом расскажет Элли. А сейчас надо решить, что ты ей скажешь, какое имя назовёшь. Решай. А чего тут решать? Я – Андрей. Серёже Бурлакову не выжить. А у лагерника шанс есть. Кто бы вы ни были, но об лагерника вы зубы обломаете.
Когда Элли заглянула к нему, он спал. Лицо его было безмятежно спокойным, а дыхание ровным.
Он слышал, как она открывала и закрывала дверь, её осторожные лёгкие шаги, но не шевелился и не открывал глаз. Видела ли она его номер? Наверняка видела. Но… вполне возможно, что не знает его значения. Хорошо бы, что так. Так вроде ничего девчонка, стоящая. Но открываться не стоит. Посмотрим. Как говорил тот лётчик в лагерном лазарете? «Сёстры часто привязываются к раненым. Больше, чем нужно врачам». Лётчика долго мордовали в СБ, лечили и снова мордовали. Так что мужик знал, что говорил. В лагере вообще редко врали. Все шли к финишу, а на финише лгать незачем. Так что… будем покладистыми, послушными… глядишь, и отломится чего-то. Только не спешить и не нахрапом. Пока не знаешь, какую игру вести, сиди смирно. Ну, вот и решил. А теперь… мама, я вспомнил, всё вспомнил. Мёртвые живут, пока о них помнят. Ты повела нас в театр, на «Синюю птицу». Меня и Аню. Ты боялась, что я ещё мал и не пойму. И сначала рассказала нам, пересказала сказку. А Милочку не взяли. Было только два билета. Она плакала. И мама достала книжку и читала нам… Метерлинка. Да, правильно. Метерлинк. И театр. Передвижной русский драматический. Да, разъездной театр. Взрослые говорили, что им не разрешают стать стационарным, и они разъезжают, играют, где придётся, без декораций и почти без костюмов, да, обычная одежда, как у всех, и необычные слова. И ещё, что это последний русский, нет, русская труппа. Похоже на труп. Ладно. Видишь, мама, я помню. И тебя. И Аню. И Милочку. И отца. Да, помню. Не бойся, мама, я уже взрослый, умею не только молчать. Я умею и говорить. Много, подробно и не по делу. Так, что слушающий запутывается и забывает, с чего разговор начался. Я не проговорюсь, мама. Но я помню вас, всех. И других. Тоже всех. Мама, это же хорошо. Это… это счастье. Если бы ты знала, мама, каких людей я встретил там, в лагере, как спасали меня. Спасибо вам всем, вы остались там, я даже имён ваших не знаю, настоящих имён. Старик, Хромуля, Иван, Джим-Пятно, Ник, Гарри, Джонни-Пузырь, Арт, Мишка-Танкист и Мишка-Моряк, ещё Старик, Сашка-Стриж, Капитан, Птица-Синица, Солёный…
