Новые рассказы Южных морей - Колин Джонсон

— Все кончилось, — сказал мальчик мужчине. — Маму похоронили.

Выражение лица Мауга не изменилось. Это так обидело Тиму, что его любовь стала гневом. Шагнув в сторону, он обеими руками поднял большой камень и с силой швырнул его в озеро. Потом бегом пересек поляну и исчез за деревьями.

Мауга остался спокоен, и когда камень разбил его отражение в воде, и когда к берегу побежали волны, и когда поднялся со дна, как черный сон, ил. Потом нее оно наполнилось взбаламученным илом. Тогда он вскочил на ноги и бросился к деревьям, к дому и гулу лали. И вдруг остановился. В последний раз оглянувшись на горы и не в силах оторвать глаз от самой высокой вершины, Мауга замер, увенчанный последними лучами заходящего солнца.

Декларация независимости

Мистер Иосуа Паовале — верноподданнейший чиновник Департамента общественных работ, более тридцати лет проработавший сначала младшим, потом старшим клерком, строгий отец семерых образцовых детей (четырех мальчиков и трех девочек), уважаемый, хотя временами слишком усердный и напыщенный, церковный староста, всеми признанный лидер местных мужчин, непременный член Ассоциации выпускников Авеле и ненасытный читатель религиозных брошюр, распространяемых Свидетелями Иеговы, — мистер Иосуа Паовале неторопливо брился в душевой каморке позади дома (в свои шестьдесят лет он чувствовал в себе силы жить вечно), когда Нофоа, его жена уже более сорока лет, мать всех его детей, вышла из-за кустов гибискуса, что стеной окружали душ, и, поинтересовавшись, всем ли он доволен, вышибла ему мозги из ружья, накануне любезно одолженного ей соседкой, миссис Таньелу. (За два дня до этого события миссис Таньелу сообщила Нофоа, что ее муж подарил некой «китайской крошке», работающей у него в конторе, лосьон для волос и, пожалуй, слишком большой отрез шелка. «Подобные подарки, — сказала тогда миссис Таньелу, на которой Паовале сорок лет назад отказался жениться, — могут означать только одно: незаконную связь. Такой лосьон дарят только любовнице!») Нофоа, которую Паовале пламенно любил с той самой минуты, как убедился (под изгородью недалеко от больницы, где она училась на медицинскую сестру) в ее девственности, и до мгновения, когда она застрелила его, обладала спокойным, сдержанным характером. Это подтверждали все выступавшие на суде свидетели. И соседи, и прихожане местной церкви, и члены женского комитета знали ее как добрую, любящую женщину, беззаветно преданную мужу, детям, семье и богу. Ее духовник, не отрицавший блага смертной казни, заявил на суде: «Нофоа — честная женщина, очень-очень честная, очень добрая и очень работящая. Она достойная дочь церкви и просто неспособна причинить кому-нибудь зло». Но судью Макарти, престарелого шотландца с огненно-рыжими волосами и зловещим голосом, из-за которого его прозвали Дьяволом, прошлое не интересовало. «Я готов поверить… я даже верю, что миссис Паовале хорошая мать, добрая христианка и достойная гражданка, но сие не имеет никакого отношения к убийству! — изрек из-под белого парика судья Макарти. — Согласно обвинительному заключению, миссис Паовале умышленно застрелила своего мужа, Иосуа Паовале».

На следующий день суд в лице судьи Макарти признал миссис Паовале виновной в убийстве из ревности. Миссис Паовале убила мужа двумя выстрелами из ружья двенадцатого калибра, после чего добровольно отдала себя в руки полиции и в письменном заявлении признала себя виновной в убийстве Иосуа Паовале. Миссис Паовале, пятидесяти восьми лет от роду, проживающая в Ваипе, была признана виновной в преднамеренном убийстве.

Большинство присутствовавших на суде, узнав, что миссис Паовале убила мужа за измену, оправдывали ее. Жены или мужья, поступающие иначе, — это не женщины и не мужчины, это бесчувственные амебы. Продырявить из ружья череп мужа и вышибить его неверные мозги было поистине необходимо, отдать себя в руки полиции и признать вину — великолепно, геройски и по-христиански. А посему миссис Нофоа Паовале, пятидесяти восьми лет от роду, проживающая в Ваипе, не виновна в преднамеренном убийстве: она лишь достойно отомстила за вопиющую обиду, нанесенную ей Иосуа Паовале, шестидесяти лет от роду, проживавшему там же, в Ваипе.

15 февраля 1952 года в четыре часа дня суд в лице судьи Макарти, известного еще как Засиженный-Мухами-Дьявол из-за множества веснушек на его лице, признал миссис Паовале виновной в убийстве и приговорил ее к повешению.

Опять будет знойный день; еще не совсем проснувшись, Паовале уже это чувствовал. Температура за восемьдесят[30], ветра нет, только солнце — одно пульсирующее солнце. Все дело в сверхчувствительности его кожи, которая могла бы поспорить с самым точным градусником. Сколько Паовале себя помнил, каждое утро, не открывая глаз, он уже знал, каким будет день. Половина седьмого или без пятнадцати семь, он знал точно, хотя часы лежали под подушкой и он на них еще не глядел. Он всегда просыпался минута в минуту без будильника: часы были у него в голове, подсоединенные к мозгу тридцатилетней привычкой просыпаться в одно и то же время. Он открыл глаза. Вздохнул. 1 июня 1951 года. Шестьдесят лет, пять месяцев и двадцать дней. Он сел под москитной сеткой. Все так же не глядя, он в точности знал, где в данный момент находится любой член его семьи: Нофоа и дочери, ученицы старших классов, готовят на кухне завтрак — чай и хлеб с маслом; его старшие мальчики собираются на работу, они сейчас в душе или ждут своей очереди, их жены помогают на кухне; Малелуа — самый младший и любимый сын (который, Паовале верил, закончит школу, поедет на казенный счет в новозеландский университет и вернется домой с ученой степенью) — еще спит на единственной в доме кровати; пятеро внуков спят под кроватью, четыре внучки либо тоже еще спят, либо ушли собирать листья хлебного дерева. Громко зевнув, Паовале приподнял москитную сетку, на коленях выполз из-под нее, завернулся в простыню, которой укрывался ночью, и, скрестив ноги, сел лицом к уже пробудившейся от сна дороге.

Река Ваипе протекала в нескольких ярдах от дома, за полем цветущего таро, огороженным кустарником. Она-то и дала имя всей округе. Утренний воздух был пропитан ее вонью, но Паовале не обращал внимания, еще в детстве приняв ее как неотъемлемую часть своего единственного акра земли, дома, семьи и всего, что его окружало. Похоже на запах смерти, часто думал он поздним вечером, когда ему не хотелось спать и он слушал, как река огромной илистой змеей ползет мимо полицейского участка, мимо церкви, к морю.

Он затянул молитву. С плачем и сопением проснулись внуки и Малелуа и тоже запели. Без пятнадцати семь. Потом он надел лавалава, аккуратно свернул простыню и, положив ее на сундук позади сетки, пошел в душ.

Его женатые сыновья сидели на кухне, пили чай из дымящихся кружек и ели толстые ломти хлеба, а Нофоа и невестки намазывали маслом еще куски и складывали их на оловянные тарелки для младших детей. Старшие сыновья горько его разочаровали. Ни один не пошел дальше начальной школы, и не его в том вина. Он все сделал, чтоб заинтересовать их учебой и чиновничьей службой, которую не получишь без образования, но они предпочитали шатание по улицам, биллиардные салоны, кино — легкое, беззаботное времяпрепровождение большинства молодых людей в Ваипе, — пока вдруг не оказались женатыми, и тогда Паовале, которому надоело всех содержать, пристроил их на дорожные работы. Однако продолжал помогать им, таково уж было божье благословение и его отцовский долг, от которого ему не избавиться до пенсии — впрочем, до нее осталось всего два года, — а там уж им придется содержать отца. Малелуа, самый умный из сыновей, получит степень и порадует его в старости, добьется еще более высокого положения для их семьи в Ваипе и вообще в стране.

Мимо него из душа прошли дочери и, не останавливаясь, кивнули отцу. Старшая дочь, Сина, на редкость красивая и послушная девушка, хотела стать медицинской сестрой, другая — уродливая Фаатаси — мечтала быть учительницей, одна Луафата, младшая, еще толком не знала, чего она хочет. Все они хорошо учились, и он надеялся, что удачно выйдут замуж. Может быть, за священников. Или за папа-ланги[31]. Или за учителей. Или за самоанских врачей. Пусть даже за чиновников. Замужество придаст им самоуважения и утвердит их положение в обществе. А сколько девушек в Ваипе погрязли в «грешной жизни». Никакого самоуважения. Потаскушки! Он заставил себя не думать об этом. И пошел в душ.

Еще не повернув кран, он посмотрел на небо, ослепительно яркое, пронизывающее все своим светом. Ну почему я не могу бросить работу и, как другие старики, посиживать себе в тенечке и, ни о чем не думая, кроме умиротворения души, готовиться к встрече с всевышним! Он ощущал силу неба, ласково обнимающего и поглощающего его всего. Хватит думать. Он включил душ, и его обдало холодом и вернуло к действительности; от выложенного камнями пола поднимался запах мочи, земляные черви корчились в иле возле изгороди, над головой кружили мухи, пронизывающий холод замораживал кости. Я не должен давать волю воображению, подумал он. Он был привязан к земле, прикован к ней неотвратимо испускаемым ею теплом. Она звала его обратно к себе, а небо стремилось вознести его вверх, как частицу света, как легкую звезду. Взяв с металлической полочки, прикрепленной к трубе, бритву, он принялся небрежно брить щеки. «Ты, Иосуа Паовале, — сказал бы его отец, — ты, шестидесятилетний слуга властей, не имеешь права мечтать — ты кормишь большую прожорливую семью, ты должен ее одевать, учить и, может статься, хоронить; ты продаешь свою кровь ради порождений твоей плоти, чтобы они жили, радовались, производили на свет детей, выжимали из тебя все соки, пока ты не станешь пустым, высохшим стручком; ты, мой сын, ничтожный человечишка, накрахмаленный холуй, продавший себя за шестьдесят долларов в месяц, грошовую пенсию и дешевый гроб; твои неблагодарные и недостойные сыновья наспех заколотят его, едва ты испустишь дух, и смрад от тебя будет такой же, как от ила Ваипе». Паовале швырнул бритву в изгородь. «А ты вспомни, чем был ты сам, — кощунственно поддел он отца, — Семейное бремя было тебе не по силам, и ты умер в объятиях беззубой сифилитички. Ты получил в наследство восемь акров земли и спустил их за долги, ты расплачивался ими за выпивку и женщин. Ты предал нашу семью. Ты не верил ни в честь, ни в совесть, ни в бота. Может быть, я ничтожество, но у меня есть честь и совесть. Я выполнил свой долг перед семьей. Я плачу долги. Верю в бога». — «Ты можешь верить в бога, сын, и все равно ты ничтожество. Ничтожный человек трусит даже там, где настоящий мужчина стоит до конца. Когда последний раз точил ты свое оружие? Год назад? Два? Десять? Бедный мой сын, жалкий засохший банан!»