Новые рассказы Южных морей - Колин Джонсон

Он записал, про себя отметив, что лицо у нее настоящей папаланги. Слегка выступающие скулы, небольшой тонкий нос, чуть раскосые глаза, черные ресницы, волосы блестят от лосьона, прелестные, как у настоящей папаланги, губы, искусно подкрашенные, почти такие же прелестные, как у миссис Этель Траст.

— Сколько вам лет?

— Девятнадцать, сэр.

— Так, так, — проговорил он, записывая.

Дорогая белая блузка с кружевными оборками вокруг шеи и на рукавах, дорогая синяя юбка плотно сидит на бедрах и свободно вьется вокруг колен, дорогие серебряные часы и браслеты. Она так же прелестна, как миссис Этель Траст.

— Где вы учились?

— В мормонском колледже.

— У мормонов?

— Простите, сэр.

Она опять испугалась, и он проклял свою глупость.

— Ничего. Я не против мормонов. У меня много, даже очень много друзей мормонов. Люди как люди. Пока человек ходит в церковь, я ничего против него не имею. Я и сам…

Она улыбнулась, и Паовале почувствовал, как внутри у него потеплело от того, что он загладил ненужную резкость. Конечно, она китаянка, и к тому же из мормонов, но она очень похожа на миссис Траст, а миссис Траст была его идеалом женщины, жены и матери.

— А чем занимается ваш отец? — вдруг спросил он и, заметив, что она опять смутилась, пожалел о своем вопросе.

— У него бизнес.

По ее ответу он понял, что ей стыдно за отца, и проникся к ней симпатией. Еще бы, какая девочка захочет иметь отцом наемного рабочего, да еще китайца!

— Ничего. Мы за родителей не в ответе.

Она опять улыбнулась.

— У него несколько такси и ресторан.

— Как? Ваш отец тот самый мистер Чан?

— Да, сэр.

— Очень-очень рад. Я хорошо знаю вашего отца.

Мистер Чан был одним из самых богатых людей в стране. Когда-то он приехал на Самоа по найму работать на плантации за десять самоанских центов в день. А теперь, хотя он до сих пор не умеет ни читать, ни писать, ни сносно говорить по-английски или по-самоански, у него целая армада такси, процветающий ресторан, две плантации какао и современный двухэтажный магазин.

— Мы счастливы, что у нас будет работать дочь такого уважаемого человека. Вы можете приступить сейчас же, если угодно, мисс Чан.

— Спасибо, сэр, — ответила она.

Он подал знак, и в кабинет тотчас вошла миссис Мейер.

— Проводите мисс Чан, подберите ей стол получше, машинку и все прочее. Она приступает сегодня, — давал он указания миссис Мейер. Мисс Чан встала. — Да, еще: с сегодняшнего дня мою переписку отдавайте мисс Чан. Она самая опытная из наших молодых машинисток.

Лицо миссис Мейер исказила гримаса обиды, но он ничего не заметил.

— Спасибо, сэр, — сказала мисс Чан и последовала за миссис Мейер.

Отныне в его стеклянной конторе все будет иначе. Теперь в ней работает мисс Чан. Жажда жизни, красота и неискушенность юности, думал он. Заря, золотое кружево из теплого солнечного света на утренней глади моря. Мисс Чан, мисс Анна Чан, в ее имени почти столько же музыки, как в звонком и энергичном миссис Этель Траст. В этих звуках открывался ему мир папаланги — мечта всей его безрадостной жизни, в них была та прелесть юности, которой ему не попалась, — Нофоа даже в первое их свидание опалила и опьянила его жаром своей страсти.

До обеда он не поднимался из-за стола, рисовал что-то на промокашке и, перебирая в памяти каждое слово из беседы с мисс Чан, то и дело поглядывал на нее через стекло и вздыхал.

Прежде чем уйти домой, где его ждали вареные плоды хлебного дерева и баночная селедка, он постарался убедить себя в том, что для него, верного и преданного мужа, нет ничего греховного в идеализации мисс Чан и миссис Траст. Ничего плотского, ничего грязного.

Мистера Траста назвали Дэвидом Джоном по воле его деспотичной мамаши, которая после тридцати лет супружеской жизни развелась с его отцом, «фермером-неудачником», оказавшимся неспособным обеспечить ее домом с пятью спальнями, автомобилем, стиральной машиной, коврами — короче, всем тем, что вправе требовать разумная жена от разумного мужа. На Западном Самоа мистер Траст доживал четвертый год. После войны он вернулся на свое старое место — в Новозеландское государственное кредитное общество — и проработал там два года, прежде чем дал согласие переехать сюда, на что до него не соглашался ни один новозеландский чиновник.

Он был женат (уже почти пятнадцать лет) на женщине пятью годами его старше. До замужества Этель работала учительницей в захолустном городишке… Они познакомились в крошечном баре, когда он с приятелями по службе приехал в те места на оленью охоту, и после бурного веселья, которое началось сразу, стоило ему угостить ее рюмкой виски, он переспал с ней на диване у нее дома. (И навсегда сохранил досадное ощущение, что его обманули, потому что она не была девушкой.) Через месяц, обменявшись множеством, как им казалось, «любовных» писем, они сочетались браком в большой методистской церкви на окраине Окленда, «его города». Он женился на ней, потому что, как потом признавался самому себе, ни одна женщина за всю его жизнь не взглянула на него дважды, не говоря уж о том, чтоб спать с ним чаще одного-двух раз в неделю. В обществе (которое составляли новозеландцы из самоанской администрации) он говорил о ней не иначе, как «эта удивительная женщина», однако в узком кругу и, конечно же, в ее отсутствие, потому что она внушала ему ужас, он называл ее «сварливой холодной сукой». И каждый раз в канун Нового года, после почти трехсотшестидесятипятидневного совместного существования, он неизменно собирался просить у нее развода. У них было трое детей: два мальчика и девочка, с которыми у него не было общего языка. Этель хотела, чтобы первого ребенка они завели через три года после свадьбы, второго — еще через четыре года и третьего — через пять лет после второго. Он подчинился.

Мистер и миссис Траст были прихожанами англиканской церкви, которую посещали в основном папаланги, состояли членами Ассоциации бывших военнослужащих (белых), Яхт-клуба, Гольф-клуба, Клуба любителей верховой езды, Общества Красного Креста и безупречно викторианского Шахматного клуба. Миссис Траст к тому же пользовалась влиянием и Дамском клубе и в Женской лиге. Они занимали просторный, хорошо обставленный казенный дом, держали прислугу: садовника лет шестидесяти и двух горничных (замужних) — и животных: пса и кота (оба были кастрированы) и еще двух существ с шерстью вместо перьев, потому что самоанские птицы не похожи на настоящих птиц.

— Ты опять от нее? Только не ври.

Он продолжал есть, делая вид, что не видит ее и не слышит. Дети спали. Она ждала его почти до полуночи.

— Только не ври, — повторила она. Он кивнул. — Но почему она?

Он бросил вилку в тарелку.

— Потому что она не против.

— Но она… она…

— Китаянка? Цветная? — досказал он за нее.

— Да.

— Ты их ненавидишь? Правда, дорогая?

— Да. И ты тоже!

Медленно поднявшись со стула, он отнес тарелку в белоснежную раковину, потом повернулся к жене — она по-прежнему сидела у стола, стиснув голову руками, — и сказал:

— Она может быть какой угодно китаянкой и цветной, и я сколько угодно могу их ненавидеть, но только с ней я чувствую себя мужчиной. По крайней мере в постели.

Это была его первая измена.

— Я уеду, Дэвид, — сказала она.

— Скатертью дорога.

Он стал совсем чужим, а был всегда таким преданным и послушным. Это она сделала его чужим, отчаянным безумцем.

— А дети? — спросила она.

— Что с ними?

— Это твои дети!

— Можешь оставить их при себе.

Он пошел в ванную, и она, испуганная, бросилась за ним следом.

— Ты не должен больше с ней встречаться, — заявила она, стоя на пороге. — Я запрещаю тебе! — Он продолжал шумно чистить зубы. — Если ты посмеешь… я… — Она остановилась, не решаясь договорить, потому что он мог принять ее условия.

— Разведись со мной, Этель, — только и сказал он, все еще стоя к ней спиной.

— Тебя бы это устроило. Еще бы. Очень удобно. Ты будешь спать со своей китайской сукой, а я возиться с твоими ублюдками.

— Что ж, не разводись.

Он вытер полотенцем руки и рот и, протиснувшись в дверь мимо нее, направился в их спальню.

Она вошла в комнату, когда он раздевался перед вделанным в шкаф зеркалом. Присела на постель, закрыла лицо руками и стала тихо всхлипывать.

— За что ты со мной так?

— Как? — ответил он вопросом на вопрос и зашвырнул трусы в противоположный угол комнаты.

— Унижаешь меня.

Она открыла глаза и увидела, что он стоит перед зеркалом и, почесываясь, разглядывает себя.

— Ты унижала меня пятнадцать лет.