Смерть президента - Виктор Пронин

Цернциц слушал их странный разговор настороженно, пытаясь уловить в нем скрытый смысл, который ускользал от него.

— Надо же, — пробормотал Пыёлдин.

— Ты хочешь улететь? — спросила Анжелика. — Ведь хочешь? Я тоже хочу.

— Тебе здесь плохо?

— Да.

— Ванька, почему ей здесь плохо? — спросил Пыёлдин.

— Человек ищет, где глубже, — ответил Цернциц и почему-то покраснел, стыдливо опустив глаза.

— Темнишь, Ванька!

— Конечно, как и все мы.

— Не понял?! — Ствол автомата Пыёлдина, подчиняясь его взгляду, уперся в переносицу Цернцица.

— Все ты понял, Каша… Но могу пояснить, чтобы больше к этому не возвращаться. Ты, Каша, на все мои вопросы ответил? Нет. Не ответил ни на один.

— А у тебя были вопросы?

— Они и сейчас есть. Я не знаю, например, чего ты хочешь… Ты, похоже, и сам не знаешь, но мне от этого не легче. Я не знаю, что ты задумал… Правда, ты тоже этого не знаешь. Понимаю — ты не отвечаешь не потому, что таишься и скрываешь свои замыслы, нет, у тебя просто нет ответа. Поэтому темнишь. И не только со мной. Ты и с Анжеликой темнишь.

— Нет!

— Ты можешь сказать, чего от нее хочешь? Не можешь. Не знаешь. Испытываешь смутное томление в душе, между ногами у тебя томление… А решения нет, слов тоже нет.

— Мне не нужны слова! — воскликнула прекрасная Анжелика, пытаясь заступиться за Пыёлдина.

— Я не об этом! — Цернциц досадливо махнул рукой. — Никто твоего Кашу не обижает… И не собирается. И не ему я все это говорю, ему бесполезно… Все это я пытаюсь втолковать самому себе.

— Зачем? — спросил Пыёлдин.

— Хочу понять, что происходит… Хочу понять, почему последнее время у меня шкура постоянно в холодном ознобе… Не обижайся, Каша… Мы все темним, — грустно проговорил Цернциц. — И не потому, что злонамеренны и злокозненны… Мы вынуждены темнить, потому что не знаем собственных целей, не можем разобраться в собственных желаниях, не видим собственного предназначения. Суетимся и в слепоте своей не знаем даже, к чему тянутся наши руки… К тигриной морде, к стакану с водкой, к женской груди… Чуем, что конец близок, а вот насколько он близок… Не знаем. И не хотим знать. Скажи, сутки назад ты знал о существовании первой красавицы мира Анжелики, знал?

— Ну?

— А почему бы тебе, Каша, не ответить просто и ясно — не знал? А ты темнишь, вернее, мычишь… Ну-у-у, — говоришь. Ты не подозревал, что существует Анжелика, а сегодня, сутки спустя, готов продырявить мне голову из поганого своего автомата только за то, что я, возможно, когда-то, где-то отнесся к ней не самым лучшим образом… Несмотря на то, что мы с тобой двадцать лет знакомы, познали всякое и, было дело, спасали друг друга, рискуя собственной шкурой.

— Опять ты о шкуре!

— Скажи, Анжелика, я тебя обижал? — спросил Цернциц, не обращая внимания на насмешку Пыёлдина.

— Обижал? — удивилась вопросу красавица. — Нет, не обижал. Но с другой стороны…

— Подожди переходить на другую сторону! — перебил Цернциц. — Было такое, чтобы я пообещал тебе что-то и не выполнил?

— Нет, обещания ты выполнял.

— Я силой держал тебя в Доме?

— Силой не держал. Но в то же время…

— Понимаю! В то же время тебя здесь что-то удерживало, — опять Цернциц не позволил красавице сказать что-то важное. — Послушай меня, Анжелика… Никогда не торопись произносить последних слов. Их вообще не надо произносить. Последние слова лучше носить в себе. Они не должны звучать вслух. Ты можешь заранее их приготовить, проговорить в подушку, залитую слезами, в скатерть, залитую вином, в подол, залитый кровью, но только не вслух. Ни друзьям, ни врагам.

— Почему?

— Потому что, когда они в тебе, они и в самом деле последние. Все сжигающие и оставляющие за собой только пепел. Но едва ты их произнесешь вслух, они тут же оказываются предпоследними. На них всегда найдется что ответить, их всегда можно опровергнуть, ими можно и пристыдить… Не надо.

— А при чем здесь…

— Пыёлдин? Скажу… Каша — прекрасный молодой человек, изящно мыслящий, тонко чувствующий, щедрый и великодушный… Что он уже подтвердил здесь… Кто знает, может быть, он еще прибьется к нашей стае… И ты не торопись рвать с нашей стаей.

— А разве я…

— Да. Ты уже готова была произнести последние слова.

— Я всегда готова их произнести, — улыбнулась красавица. — Что же делать, если ваша стая у меня вот здесь! — Анжелика провела узкой ладошкой по высокой прекрасной шее, причем сделала это так искренне, убедительно, и так потрясающе сверкнули при этом ее глаза, что у Пыёлдина возникло полное ощущение того, что она и в самом деле полоснула себя по горлу чем-то острым.

— Ты ошибаешься, моя милая, — тихо, почти по-отечески произнес Цернциц. — Прошу тебя — не произноси последних слов. Ты начнешь сожалеть, едва выпустишь их из себя. Это как в любви…

— Ну-ну? — сказал Пыёлдин.

— Восторг, упоение, очарование, перевалив через какой-то невидимый перевал, сгорают и превращаются в пепел. В усталость и отвращение.

— Не всегда! — поправила Анжелика.

— И не у всех, — добавил Пыёлдин.

— Умница, — сказал Анжелике Цернциц. — Тебе доступно многое.

— Потому что я через многое прошла.

— Впереди тебя ждет еще больше всякого…

— Откуда ты знаешь?

— Чую.

— Шкурой? — уточнил Пыёлдин, которому надоело вертеть головой, поворачиваясь то к Анжелике, то к Цернцицу. Ему казалось, что они говорят на каком-то своем языке, ему недоступном.

— Да, — кивнул Цернциц. — И шкурой тоже.

— А чем еще?

— Не скажу… Здесь дама, — Цернциц чуть заметно шевельнул рукой в сторону Анжелики. — Неудобно.

— Ты, Ванька, всегда был распутником. Бесстыжим и похотливым.

— Ты, Каша, еще не знаешь, насколько он бесстыж и похотлив, — сказала Анжелика.

— Девочка моя, — скорбно произнес Цернциц, глядя на красавицу затравленными глазами. — Имея дело с тобой, никто не может познать до конца пределы собственной похотливости. Кто скажет, где кончается искренняя восторженная любовь и начинается презренная похотливость? Кто умеет что-то делать, тот делает, кто не умеет — учит. То, что для участников — любовь, для соглядатаев — похоть… Как я их понимаю, как я им сочувствую, соглядатаям, — улыбнулся Цернциц. — Любовь нельзя познавать через замочную скважину. Ничто нельзя познавать через замочную скважину. Вон твой Козел бежит, хочет, наверно, сказать что-то очень важное… Видишь, как тяжело дышит?

И действительно, обернувшись, Пыёлдин увидел в конце коридора Козла с всклокоченными волосами, выпученными глазами и автоматом наперевес.

— Каша! — заорал он, увидев Пыёлдина. — Каша… Там на крыше этот…

— Ну?! — взвился Пыёлдин. — Что случилось?

— Вертолет!

— Гранатометами его!

— Наш вертолет! За нами прилетел! Линять пора, Каша! Берем коробку с золотишком, берем деньги и линяем! Пора, Каша! А то как бы не заиграться!

— Не заиграемся, — ответил Пыёлдин. По всему было видно, что сообщение Козла его мало обрадовало. — Как же он прорвался? Там же все схвачено-перехвачено?!

— Прорвался, Каша! Удалось! Обалденным парнем оказался наш вертолетчик!

— Он же раньше должен был прилететь?

— Говорит, не мог заправиться… Попробуй, заправь угнанный вертолет, который ищут по всей стране! Да еще без ксив! Да и вертолетчик тоже засвеченный!

— Тоже верно, — согласился Пыёлдин.

— И еще не забудь, Каша, — добавил Цернциц, — в стране чрезвычайное положение.

— Это почему же?

— Да все потому же, Каша, все потому же… Ты, похоже, сам не понимаешь, что натворил… Захват Дома… Как бы тебе объяснить доступнее… Слегка встряхнуло мир. Во всех темных углах зашевелились террористы, бандюги, фундаменталисты всех цветов радуги… Теперь у них одна мечта — превзойти тебя. И у всех правителей мира тоже одна мечта. Уцелеть.

— Ни фига себе! — озадаченно воскликнул Пыёлдин. Но была в его озадаченности и горделивость.

— Правители не пожалеют никаких денег на свои спецслужбы, армии, вооружения… И заработает в мире мясорубка, Каша. Ты ее начал, ты распахнул двери в следующий век.

— Выходит, я и в историю войду? — воскликнул Пыёлдин, уже не скрывая восторга.

— Войдешь, — кивнул Цернциц. — Но памятников не будет.

— Ох-хо! Я сам воздвигну себе памятник! Знаешь какой? Нерукотворный. К нему не зарастет народная толпа.

— Тропа, — поправил Цернциц.

— Как скажешь, Ванька, как скажешь! — И Пыёлдин, отодвинув Козла в сторону, первым шагнул в узкий коридорчик, который вел к лестнице на крышу. Сверкнув бриллиантами короны, Анжелика, не колеблясь, пошла следом.

Козел недоуменно оглянулся на Цернцица, пожал плечами, Цернциц ответил ему таким же жестом, и оба молча ступили на ковровую дорожку коридора.