Смерть президента - Виктор Пронин

А случалось — замки сами по себе открывались, двери распахивались, будто какая-то неведомая сила срывала их с петель, выдергивала из гнезд болты и гвозди. Но распахнуть все двери, сорвать с петель все решетки тюрьмы — этого Пыеддину не удавалось. Ну, вывалят ребята из камеры, ну, разбегутся по коридорам, а дальше? А дальше следующие замки, следующие решетки… Вот на них-то у Пыёлдина сил и не хватало. Приходилось, понурив головы и пряча морды от ударов дубинок, возвращаться на постылые нары, укладываться в вонючие постели, еще более противные после того глотка свободы, который только что достался нежданно-негаданно.

Так вот, сохранил, сберег в себе Пыёлдин и простодушие, и детскую веру в сказку, в то, что все получится, стоит лишь сильно захотеть. В неизбежно счастливый конец он верил всегда свято и непоколебимо. Поэтому, когда Цернциц скорее для утешения, если не для забавы, произнес слово «амнистия», Пыёлдин сразу поверил в эту счастливую возможность.

А если уж говорить откровенно, то у него было не только наивное простодушие, у него была тысяча заложников, причем не какие-то случайные людишки, согнанные с больничных коек или с овощного базара, это была тысяча лучших людей города, людей, которых знали в стране и в мире, которыми нельзя было пренебречь, бросив на растерзание кровожадным террористам.

— Раздайся море! — заявил Пыёлдин, приблизившись к своим бандюгам. — Слушай меня!

— Говори, Каша, — обронил Козел, не поднимая головы и все так же глядя себе под ягодицы.

— Вылетать сейчас нельзя. С деньгами или без денег — нельзя.

— Это как? — поднял голову Козел.

— Все небо схвачено локаторами. Даже если нас не собьют, даже если удастся сесть где-нибудь в лесу, если успеем разбежаться в разные стороны, как крысы, это никого не спасет. Всех попросту переловят и перестреляют.

— Да ну… так уж и перестреляют, — недоверчиво проворчал Хмырь. — Живыми возьмут.

— Правильно, Хмырюга, возьмут живыми, отнимут деньги, отхлестают по ягодицам и снова посадят в ту же камеру. Причем это в лучшем случае. А в худшем — мы никогда больше друг друга не увидим.

— Это почему же?

— Потому что половину из нас все-таки перестреляют при попытке к бегству. Оставшихся разбросают по лагерям.

— А если ее не будет, этой попытки?

— Будет. Вывезут в лес и скажут, беги, Козел!

— А я не побегу!

— Ну и получай свою пулю промеж лопаток. Так вот, половину из нас все-таки хлопнут. Самых злостных зэков, к которым принадлежишь и ты, Козел, и ты, Хмырюга, и, конечно, я. А вторую половину, самую темную, хилую и болтливую, разошлют по стране от южного Магадана до северной Коми. Тебе, Козел, сколько еще отсиживать?

— Семь. С половиной.

— Добавят еще десять. Сколько получается?

— Семнадцать. С половиной.

— Все понятно?

— А что мне должно быть понятно? — раздраженно спросил Козел.

— Тебе не отсидеть семнадцати лет.

— Что же со мной сделается?

— Помрешь.

— Слушай, Каша… Ты говори, да не заговаривайся!

— Ты и сейчас неважно выглядишь, — продолжал Пыёлдин невозмутимо. — В лучшем случае я бы тебе дал еще пяток лет пожить… А семнадцать… Пиши пропало. Да, ребята, да… Никому из нас воли уже не видать.

— Так, — протянул вертолетчик Витя. — Так, — повторил он, глядя в бескрайнее небо голубовато-прозрачными глазами. С высоты Дома оно казалось таким близким, таким доступным. Но все понимали, что небо как бы отшатнулось, сделалось чужим и опасным.

Оно уже не обещало спасения.

Оно таило угрозу.

Пришлепывая тапочками, надетыми на босу ногу, Пыёлдин прошелся взад-вперед мимо своего приунывшего воинства, всмотрелся в невесомые, полупрозрачные облачка над головой — они проплывали совсем рядом, до любого из них можно было дотянуться рукой. Не останавливаясь, поприжался к плечу Анжелики, и она тут же охотно качнулась к нему. За эту секунду Пыёлдин будто набрался от нее сил, жажды жизни и любви, уверенности в том, что все ему удастся. В последний миг Анжелика успела коснуться щечкой небритых мордас Пыёлдина, а он уже шел дальше, и вот-вот, казалось, должен был сорваться в приплясывающую походку, но слова Козла его остановили.

— Это что же получается, — протянул тот, — влипли? — И он опять понуро уставился в то место, где его ягодицы соприкасались с асфальтом.

— Да! — радостно закричал Пыёлдин. — Да! Мы, Козел, влипли так, как никогда еще никто не влипал!

— А чего лыбишься? — поднял Козел голову. — Бабу помацал и рад?

Тут уж никакие силы не смогли удержать Пыёлдина — полуприсев, подволакивая ноги и двигая руками взад-вперед, он описал круг, второй, третий возле своих бандюг, причем голову все время поворачивал так, чтобы все видели его широкую улыбку, радостный взгляд и какое-то петушиное озорство.

— Есть выход! Есть просто потрясающий выход! — резко остановился Пыёлдин перед Козлом. — Анжелика! Есть у нас выход?

— Выход всегда есть, — красавица улыбнулась широко и влюбленно. — Так же как и вход.

— О, Анжелика! Как я тебя люблю, если бы ты только знала, как я тебя люблю! — Пыёлдин закрыл глаза, сжал ладони в один сдвоенный кулак и тихонько, протяжно завыл.

— Каша, ты не забыл про нас? — спросил вертолетчик Витя. — Ты воешь, потому что влюбился? Но нам хочется завыть совсем по другой причине.

— Ха! — выкрикнул Пыёлдин, одним этим возгласом снимая все упреки. — Ха! Мой лучший друг, подельник, сокамерник и собутыльник, присутствующий здесь Ванька Цернциц только что заверил меня, что выход есть, и он лично готов посодействовать.

— Какой, Каша? — с безнадежностью в голосе спросил Хмырь.

— Амнистия.

— По случаю приближающегося конца света?

— Тьфу на тебя, Хмырюга вонючий! — в сердцах сплюнул Пыёлдин. — Я вас до сих пор хоть раз подвел? Спрашиваю — подвел, пидор ты позорный?!

— Мы слушаем тебя, Каша, — негромко проговорил Козел.

— Повторяю — амнистия. Только при полной и безоговорочной капитуляции… нет, при полной и безоговорочной амнистии, подписанной президентом, утвержденной Думой, опубликованной в газетах, одобренной международным сообществом, мы соглашаемся отпустить заложников целыми и невредимыми. Амнистия должна быть объявлена всем и навсегда. Чтобы мы вышли отсюда через парадные двери, с высоко поднятыми головами, с туго набитыми карманами и с улыбкой на устах. Иначе перестреляем всех до одного. Постепенно. Каждое утро плотно набитый лифт будем отправлять на первый этаж.

— Красиво, — проговорил Козел все с той же унылостью в голосе. — Мне нравится. Только вот президент…

— Он слабак! — перебил Козла Пыёлдин. — Он такой слабак, что только плюнь в его сторону, и он завалится.

— А если будет трезвый? — спросил Хмырь.

— Что? — спросил Пыёлдин и, не выдержав, расхохотался. — Президент трезвый? Ты что, совсем умом тронулся? Идут выборы, понял?! Выборы близятся, мать их за ногу! Президент пойдет на все, чтобы сохранить жизни всей этой шелупони, которая томится в зале на бархатных креслах! Он не только нам подпишет амнистию, он готов выпустить на волю всех зэков до одного, чтобы только остаться еще на один срок.

— А для меня каждый срок — горе горькое, — простонал Козел. — Я очень переживаю…

— А для него каждый срок — счастье и наслаждение! Чтобы показаться гуманным, чтобы набрать побольше голосов, он выпустит всех зэков. До единого!

— Всех, может, и не надо, — с сомнением проговорил Козел, — а вот если нас, двенадцать человек… Неплохо бы, а? — не то спросил он, не то восхитился бесконечной изобретательностью Пыёлдина.

— Если президент освободит все сто миллионов зэков, — продолжал Пыёлдин развивать свою мысль, — а у каждого жена, дети, мать-старуха, отец-ветеран… То они проголосуют за него. Дошло?

— Нет столько зэков на белом свете, — с сомнением проговорил Витя. — Не наберется.

— А наш президент наберет! Если учесть всех прошлых зэков, всех будущих, всех ныне отбывающих наказание… Их будет больше ста миллионов!

— В стране народу столько нету, — продолжал канючить Козел.

— Людей нету, а голоса будут! — отрезал Пыёлдин. — Ты просто не знаешь президента!

— Ох-хо-хо! — вздохнул Козел. — И чего они все так в президенты рвутся? Не понимаю…

— Ванька! — воскликнул Пыёлдин, обращаясь к Цернцицу. — Ответь человеку!

Цернциц склонил в раздумчивости голову к одному плечу, потом к другому, вскинул брови, развел руки в стороны, произвел еще какие-то телодвижения, передающие растерянность перед неожиданным вопросом, по старой привычке почесал одну ногу другой и наконец поднял печальные глаза.

— Причин много, Козел… Много причин, — повторил Цернциц. — Когда у человека нет своего дела, не дал ему бог никаких талантов… И руки не оттуда растут, и голова пустая, и в душе ничего приличного… Опять же, не любит его никто до умопомрачения, и он сам не способен влюбиться худо-бедно… Такой может удариться во что угодно… Одни воруют, другие бомжуют, некоторые президентами становятся… Вон сколько государств возникло… И каждому президента подавай!