Смерть президента - Виктор Пронин

— На нас могут сбросить атомную бомбу? — предположил Пыёлдин самое несусветное.

— Запросто! — не задумываясь, ответил Цернциц.

По длинному коридору торопясь шли, почти бежали трусцой, Собакарь, Кукурузо и Бельниц. Даже издали в их походке угадывалось усердие. Они старались обогнать друг друга, каждый хотел первым сообщить нечто важное и заслужить поощрение, в чем бы оно ни заключалось — кивок, улыбка, а то и ласковый такой, благодарственный мат. Да-да, выматерить подчиненного при свидетелях — это значит поощрить его, как бы ненадолго уравняться с ним на безбрежных просторах субординации.

Насколько все-таки темным был Пыёлдин по части управления людьми! Не знал он и не предполагал даже, что человечество разработало не только изощренные способы руководства людьми, но еще более тонкие формы подчинения. И человек, который не изучил досконально подчинение, не развил его в соответствии с собственной внешностью, своими способностями, слабостями и достоинствами, никогда не получит право управлять ближними.

Троица, торопящаяся навстречу Пыёлдину и Цернцицу, прекрасно владела как первыми приемами — по управлению, так и вторыми — по подчинению. И теперь то невероятное положение, в котором они оказались, потребовало от них проявить свое мастерство во всем великолепии.

— Куда они торопятся? — обеспокоенно спросил Пыёлдин. — Может, случилось чего?

— Доложить желают, засвидетельствовать почтение, — улыбнулся Цернциц.

— А что доложить-то?

— Что все в порядке, — Цернциц отошел в сторону, давая возможность троице подойти к Пыёлдину. Прислонившись спиной к стене, он усмешливо поглядывал на всех, и была в его взгляде бесконечная снисходительность.

Да, жилье создает человека точно так же, как и его окружение, образование, доход, способ, которым он этот доход получает. Известно, что в коммуналках произрастают люди мелочные, скандальные, какие-то затаенно-пакостливые. В хрущевских домах обитают особи с чрезвычайным самолюбием, если не сказать тщеславием — коврово-хрустальное благополучие на тридцати квадратных метрах дает им такое право. А вот обладатели собственных домов на шести сотках земли практичны, усмешливы и чрезвычайно проницательны — в бытовом, кухонном смысле слова. Знание цен на кирпич, песок, доски, щебень дает им странную уверенность в том, что они вообще всему на свете знают цену, даже самым трепетным и потаенным движениям души человеческой. Разговаривать с ними чрезвычайно интересно и поучительно, если, конечно, не придавать значения тому, что они говорят, а говорят они охотно, много и очень убедительно. Как им кажется…

Тот же Цернциц.

Он сильно изменился с тех пор, когда вместе с Пыёлдиным сидел на железнодорожной насыпи недалеко от станции Игрень и делил с ним единственное яйцо, украденное в станционном буфете, — яйцо сварили до каменной твердости, желток его был фиолетов и рассыпчат, а толстая скорлупа отваливалась ломко и хрупко…

Так вот, стеклянный кристалл Дома, который Цернциц воздвиг на месте городской свалки, немедленно взялся его перевоспитывать и за короткое время добился потрясающих успехов. Уже через несколько недель Цернциц сделался величавым, может быть, даже величественным, в его словах, в походке, во взгляде появилось усталое добродушие. Да, и печаль, в нем появилось много печали от несовершенств мира и несовершенств каждого отдельного человека. Он перестал настаивать на своем, не повторял дважды ни просьб, ни приказов, на все услышанное, будь то указ президента или треп безвременно погибшего Стыця, лишь смиренно кивал головой и неизменно, последовательно, с нечеловеческим упорством поступал по-своему. Цернциц уже не напоминал людям об их промашках и упущениях, но и не забывал о них, становясь еще более печальным, снисходительным и твердым.

Таким его сделал Дом.

— Аркадий Константинович! — пропищал Собакарь, колыхаясь овальным задом, который производил особенно сильное впечатление при маленьких, пронзительных чертах лица, хотя щеки при этом были достаточно обильными. — Вы не представляете, что произошло…

— Все он представляет! — перебил начальник гарнизона Кукурузо, такой сухой и жилистый, будто всю жизнь питался еловыми шишками.

— Попытка изнасилования! — выкрикнул двойник президента. Несмотря на то, что он заметно поотстал от своих более шустрых конкурентов, Бельниц сумел первым доложить о главном — о том, что жизнь продолжается даже среди заложников и ничто не может остановить их в стремлении возобладать ближним.

— Что?! — гневно спросил Пыёлдин, почувствовав в сообщении личное оскорбление — будто во вверенном ему коллективе начались беспорядки и правонарушения.

— Да, Аркадий Константинович, да! — горестно повторил Бельниц, подтвердив искреннюю готовность служить усердно и преданно. — Один из «новых русских»… Бевз его фамилия…

— Дерьмо! — обронил Цернциц.

— В каком смысле? — повернулся к нему Пыёлдин.

— В прямом. Впрочем, — Цернциц помолчал, — дерьмо он во всех смыслах слова… И в прямом — тоже. Его отвратный запах я чувствую, еще когда он на первом этаже, еще когда только подъезжает к Дому.

— Зачем же ты пригласил его на этот вечер?

— Я не приглашал. Он сам просочился.

— А охрана?!

— Оплошала, — развел руками Цернциц.

— Ну, что ж, — Пыёлдин поиграл маленькими бугристыми желваками, прикрытыми тонкой, сероватой от тюремных невзгод кожей. — Я постараюсь не оплошать… Кого? — спросил он у Бельница.

— Простите, Аркадий Константинович…

— Каша я! Понял?! Каша! — яростно заорал Пыёлдин. Его, видимо, раздражало слишком длинное собственное имя, и он страдал от нетерпения — шло время, а люди были заняты тем, что старательно проговаривали это бесконечное «Ар-ка-дий Кон-стан-ти-но-вич»…

— Виноват, господин Каша!

— Повторяю — кого этот вонючий Бевз попытался лишить чести и достоинства?

— Анжелику, — негромко произнес Цернциц.

— Откуда знаешь? — повернулся к нему побелевший от бешенства Пыёлдин.

— Шкурой чую.

— Да? — тихо проговорил Пыёлдин. — Тогда это… Ты побереги свою шкуру… А то, я смотрю, она у тебя слишком много знает. Она тебе еще может пригодиться!

— Она и тебе пригодится, Каша.

— Дерзишь, Ванька! — Пыёлдин сузил глаза, и его указательный палец на спусковом крючке автомата дрогнул и напрягся. — Неправильно ведешь себя, Ванька.

— Ничуть, Каша, — беззаботно ответил Цернциц. — Ничуть… Просто называю вещи своими именами. Старая привычка… И потом, Каша, это ведь не я совершил безнравственную попытку, это сделал говнюк Бевз…

— И что же? — повернулся Пыёлдин к замершей наизготовке троице. — Ему удалось?

— Никак нет! — выкрикнул Собакарь.

— Приняли меры! — вставил Кукурузо.

— Приостановили, — добавил Бельниц.

— Что?! — опять взвился Пыёлдин. — Это как понимать? На время приостановили? Навсегда? На каком этапе приостановили? Что ему удалось, что не удалось?

— Да ничего ему не удалось, — пояснил Собакарь. — Даже трусики остались на месте.

— Чьи трусики? — мертвым голосом уточнил Пыёлдин.

— Ну, как чьи… Анжеликины.

— Только попытка, господин Каша, только попытка, — постарался успокоить Пыёлдина Бельниц. — Это не очень опасно.

— Для кого?

— Ну, это… Для нравов.

— Попытка приравнивается к совершенному преступлению! — отрезал Пыёлдин. — Всю жизнь мне это втолковывали, и вот наконец до меня дошло — правду говорили и следователи, и прокуроры, и судьи… Глуп был, не верил. Никто теперь из меня эту истину не вышибет!

И он первым шагнул в сторону холла, выставив вперед ствол автомата. Пыёлдинский указательный палец, перемазанный всем, что встретилось ему на пути от тюремного двора до этого роскошного Дома, лег на спусковой крючок плотно и твердо. Следом, толкаясь и перебегая друг другу дорогу, устремилась послушная тройка. Замыкал шествие Цернциц — на губах его играла чуть снисходительная и, конечно же, печальная улыбка, какая бывает у человека, который знает заранее, чем все кончается в этой жизни.

Пыёлдин немало посидел, немало выдержал изнурительных допросов, очных ставок, мучительных опознаний и прочих следственно-судебных действий. На собственной шкуре он испытал все статьи Уголовно-процессуального кодекса, и для него не было никаких сомнений в том, что делать, в каком порядке и чем заканчивать.

— Анжелика, — негромко произнес он, чуть обернувшись назад.

И в ту же секунду Бельниц тяжело и мясисто рванул вперед. Общение и с самим президентом, и с его окружением дало ему необходимый опыт — суть приказаний он улавливал, даже не расслышав ни единого слова, по колебанию воздуха, по движению губ, по излому брови. В этом он преуспел, хотя мастерства самого президента не достиг — тот, конечно, был изощреннее, исполнительнее. Это качество очень ему помогало во время международных встреч с Биллом-Шмиллом, Джоном-Шмоном, Колем-Шмолем, Жаком-Шмаком и прочими гигантами современной политики.