Молодые дикари - Эван Хантер

— Приготовить кофе?

— Да. Это будет замечательно.

— Хэнк?

— Да?

— Ты не трус.

Он ничего не ответил.

— Ты очень смелый.

Он снова ничего не ответил. Она протянула в темноте руку и дотронулась до его щеки.

— Я люблю тебя, — сказала она, затем почти шепотом: — Я горжусь тобой, — Она повернулась и скрылась за деревьями.

Он погасил сигарету и уставился взглядом в воду.

«Моя обязанность — обвинить их», — думал он.

Кто еще является убийцей? Могу я считать виновным общественный строй, который лишает родителей человеческого достоинства, угнетает и подавляет их, заключая посредством изнурительного и монотонного труда в какой-то вакуум, и отцы уж более не уверены, что они мужчины, а матери, что они женщины. Могу я возложить на этих ребят, совершивших убийство, вину за все противоречия общества? Но, черт возьми, они убили!

Предположим, ты вошел в зал суда, — подумал он, — отобрал своих присяжных заседателей и представил дело так, что...

Нет.

Мне никогда не выйти сухим из воды. Абе Самалсон тут же почувствует неладное и сейчас же приостановит суд, а затем потащит меня к себе в кабинет и спросит, кого я, черт возьми, представляю — убийц или народ?

«Но разве убийцы не часть народа?»

Они обвиняемые, а я обвинитель, и моя обязанность доказать вне всякого сомнения, что они действительно по собственной воле, с преступным намерением, предумышленно зарезали насмерть парня по имени Рафаэль Моррез.

Апосто оправдают, ты это знаешь. Он — слабоумный. У тебя нет никаких шансов добиться обвинительного приговора для него.

Остаются Ридон и Ди Пэйс. Моя обязанность...

Так ли? А как в отношении заключения но поводу ножей? Ты ничего не забыл, мистер Белл?

Заключение ни о чем не говорит. Чистая случайность. Что-то имеющее отношение к тому, как держали нож или, возможно, причиной явился дождь.

А может быть, что-нибудь другое? Может быть, что-нибудь важное?

Проклятье, должен же я кого-нибудь обвинить! Не могу же я просто реабилитировать...

Тогда выдвигай обвинение, черт возьми! Встань в зале суда перед судьей, присяжными, корреспондентами...

Газета Майка Бартона разнесет меня в пух и прах. Он смешает меня с грязью.

...Перед всем миром и выдвини обвинение! Раз в жизни — сделай что-нибудь, будь мужчиной, воспользуйся случаем, перестань трусить!

А если они уничтожат меня? Сотрут с лица земли? Что тогда?

Тогда будут говорить: «Генри Белл — конченный человек. Ты ведь помнишь Генри Белла, не так ли? Этого блестящего молодого человека. Впрочем, не такого уж молодого. Он работал в окружной прокуратуре, пока не споткнулся на деле Морреза. О, это дело привлекало внимание широкой общественности, ты помнишь? Дело, не вызывавшее никаких сомнений — предумышленное убийство, абсолютно никаких сомнений: трое хладнокровных убийц ножами насмерть убивают слепого парня. Слепого парня! Совершенно ясное дело. А Белл запутал его. Встал в суде и представил дело так, словно был...

Ты заинтересован в правосудии?

Я заинтересован в правосудии.

Тогда как же в отношении заключения?

А что такое? Оно ни о чем не говорит.

Перестань, Белл, ты знаешь, о чем говорится в заключении. Ты попытаешься скрыть это?

Нечего скрывать. Защита даже не поднимет этот вопрос, вот насколько это важно. Они даже не упомянут об этом. Они признают, что были нанесены ножевые удары. Их единственная надежда — ссылка на самооборону. Это заключение совсем не важно.

Ты знаешь, насколько оно важно! Ты знаешь, потому что ты жил в страхе, потому что эта безобразная ведьма страха — целовала тебя. Она держала тебя в своих объятьях, она...

Прекрати!

Прекрати.

Прекрати. Пожалуйста.

Я ничем им не обязан. Я ничем им не обязан. Я даже не знаю их. Они мне чужие. Я их не знаю.

Ты знаешь их, Белл, они не чужие, ты знаешь их очень хорошо.

«Я ничем им не обязан, — подумал он, — я ничем им не обязан».

Вечер был совершенно тихий. Он сидел, глядя поверх воды, и думал снова и снова: «Я ничем им не обязан». Вначале он не был уверен, что слышал звук шагов, раздававшихся из рощи. Вдруг, насторожившись, он прислушался. Да, шаги. Крадущиеся, неуверенные, осторожные, направляющиеся к скале, на которой он сидел.

— Сюда, — шепотом сказал какой-то парень и Хэнк вдруг почувствовал, как по спине пробежали мурашки, а на затылке поднялись волосы. «Еще одно избиение, — подумал он. — О, боже, еще одно избиение».

Он сжал кулаки. Ему казалось, что он испугается, как испугался тогда, когда приближался к скамье в городском парке, но страха не было. Его удивила своя собственная реакция. Сидя со сжатыми кулаками, он прислушивался к приближавшимся шагам, узнавая поднимавшуюся внутри себя решимость.

«Они не изобьют меня на этот раз, — подумал он. — На этот раз они не сделают этого».

Как животное, припавшее к земле для прыжка, он ждал.

В темноте снова раздался мужской голос:

— Здесь. Сюда. Ты когда-нибудь уже бывала здесь, а?

— Да, — ответил девичий голос, и брови Хэнка в удивлении поползли вверх.

— Здесь, — сказал парень. — Давай сядем под этим деревом.

Наступило молчание.

— Минуточку. Я только сниму куртку.

«Влюбленные», — подумал Хэнк, и моментально почувствовал сильное замешательство. Он разжал кулаки. Битвы не будет, только сцена у балкона. Он мрачно улыбнулся. Единственное, что ему сейчас следовало сделать — это как можно быстрее и тише выбраться отсюда...

— Приятное место, — сказал парень. — Приятное и прохладное. Сюда от реки дует ветерок.

— Я люблю реку, — ответила девушка. — Мне нравится смотреть на огни. Меня всегда интересует, куда плывут пароходы.

— Хочешь сигарету? — спросил парень.

— Вообще-то я не курю.

— Я видел, как ты курила, — заметил парень.

— Да, но вообще-то я не курю.

Парень рассмеялся. В темноте Хэнк едва различал фигуры парня и девушки, сидевших на земле. Парень чиркнул спичкой и поднес ее к сигарете девушки Она сидела к Хэнку спиной, и все, что он мог заметить в неожиданном свете зажженной спички — это удивительной красоты светлые волосы. Спичка погасла.

— Я рад, что мы ушли оттуда, — сказал парень. — Самый скучный вечер, на котором я был за последние годы.

— Смертельная скука, — согласилась девушка.

Лежа на спине, Хэнк пытался найти путь к бегству. Ему не хотелось ни спугнуть, ни смутить эту парочку, и в то же время не хотелось быть невольным слушателем их юношеского щебетания. К несчастью, единственный путь, ведущий на улицу, проходил мимо пары, сидевшей под огромным деревом справа от тропинки. Вздохнув, Хэнк покорился своей судьбе.

— Между прочим, сколько тебе лет? — спросил парень.

— Тринадцать. В общем-то, почти четырнадцать. В конце месяца мне будет четырнадцать.

— Ты еще совсем ребенок, — сказал парень.

— Ну, не такой уж ребенок. А тебе сколько?

— Шестнадцать.

— Я была знакома с ребятами постарше.

— Да?

— Конечно.

— Хотя, должен признаться, ты выглядишь гораздо старше.

— Старше чем четырнадцать? Сколько бы ты дал мне лет?

Парень подумал, затем сказал:

— Я бы дал тебе по крайней мере лет пятнадцать.

— Так много!

— Не волнуйся.

— Приятно так беседовать, — сказала девушка. — Тебе трудно разговаривать с людьми?

— Иногда. Хотя с тобой мне легко говорить.

— Мне с тобой тоже приятно разговаривать. Особенно трудно со старшими, правда?

— Да. Я ненавижу говорить со старшими. От разговоров с ними у меня мороз по коже. Я имею в виду обычных стариков. Ты понимаешь. Что-нибудь лет сорок — сорок пять.

— Да. Сколько лет твоим родителям?

— Они слишком старые, — ответил парень и засмеялся.

— Мои не очень старые. — Девушка помолчала. — Но с ними ужасно трудно говорить, правда? Ты с ними делишься?

— Нет.

— Почему?

— Ну, помню, как-то стал рассказывать отцу о том, что я и еще двое ребят заключили трехстороннее соглашение накопить денег, чтобы купить автомашину, когда мы станем достаточно взрослыми: понимаешь? Я тебе скажу, это было очень сложно, так как мы собирались по субботам и воскресеньям чистить подвалы, продавать старье и все такое, понимаешь? Я потратил почти полчаса, объясняя ему это, а он только взглянул на меня и говорит: «Молодец, Лонни». Как тебе это нравится? Я полчаса выворачиваю себя наизнанку, стараясь объяснить ему это, а он даже и не слушал меня, можешь себе представить? Так что после этого я решил: черт с ними, с этими разговорами, и на этом все кончилось. Сейчас они зовут меня «Лонни-моллюск».

— Моя мама думает, что я ей все рассказываю, — сказала девушка, — но на самом деле это не так.

— Вообще, что им можно рассказывать? Если они понимают, о чем речь, то поднимают шум, а если не понимают, то зачем и рассказывать?