Летом сорок второго - Михаил Александрович Калашников

– Тебе бы не на фронт, а в монастырь, – продолжал он издеваться, намекая на случай получасовой давности.

Сержантская школа разместилась по теплушкам, бойцы, стоя в проходах, последний раз смотрели на город. Федор увидел шагавшего по перрону священника.

– Гляди-ка – поп! А я думал, их давно порассадили, – сказал Жарков.

Федор спрыгнул на гравий, покрывавший пути, подбежал к священнику. Сдернув с головы шапку, коснулся пальцами земли, сложил ладони одна на другую и сказал:

– Благословите, батюшка!

Священник вздрогнул, увидел перед собой молодого военного, сложил пальцы и перекрестил Федора:

– Господь благословит.

Потом положил руку на выставленные Федором ладони. Парень поцеловал руку священника, а когда разогнулся, батюшка обнял его, коснувшись бородой щеки…

– Слушай, а чего ты руку ему полез целовать? – не унимался Жарков, трясясь от смеха. – Он что, барышня?

Федор хотел промолчать, потом увидел любопытные лица товарищей и негромко ответил:

– Дурак ты, Жарков.

– Кто дурак? – выкрикнул шахтер, решительно спрыгивая с верхней полки дощатых нар.

– Ты дурак, ты, – уже увереннее повторил Федор.

Жарков яростно бросился на обидчика, Федор пошире расставил ноги и крепко сжал кулаки, но на полдороге Жаркова перехватили руки сержантов.

– Ты у меня еще получишь, крыса церковная! Я тебе устрою! – кричал из-за спин разъяренный шахтер.

Ночью, когда эшелон остановился на полустанке и сержанты выстроились перед котлом с горячей пищей, случился вражеский налет. Люди разбежались, попрятались где придется. Когда налет закончился, на снегу остался лежать раненый Жарков. Увидев Федора, он, тяжело дыша, произнес окружившим его товарищам:

– Скажите, пусть… подойдет, пропустите его…

Федор протиснулся между ребятами, опустился перед Жарковым на колени.

– Безрученко… можешь меня покрестить?

– Чего? – переспросил Федор, хотя все хорошо расслышал.

– Окрести меня…

Федор замотал головой, с его губ чуть было не слетело «не могу», но он вспомнил о праве, дающемся любому крещеному. В случае скорой смерти или тяжкой болезни это право позволяет окрестить желающего принять веру. Жарков явно был не жилец.

Федор коротко кивнул, взял из теплушки «летучую мышь» и бросился в сторону от железнодорожных путей. Нашел нетронутый гарью, копотью и человеческой ногой участок снега, набрал его в пригоршню, побежал обратно к вагону.

Посыпая голову умиравшего снегом, проговорил:

– Крещается раб Божий Владимир. Во Имя Отца – аминь, и Сына – аминь, и Святаго Духа – аминь.

Потом Федор снял свой нательный крест, повесил его на шею Жаркова.

– Все? – слабо произнес тот.

Федор кивнул.

Жарков скосил взгляд на окровавленную шею, куда ему пихали куски ваты, и произнес:

– Обидно, что врага… так и не увидел, сколько… нас на него… готовили, столько… харча казенного… извели, подыхаю вот…

Глава 28

Вначале, до атаки русских, нам неплохо жилось на нашем опорном пункте. А находился он в рыбацкой деревне на берегу Дона, где прежде жили казаки. Траншеи и площадки для пулеметов были прорублены на склоне холма, спадавшего к замерзшей реке.

Анюта возвращалась в землянку. Под мышкой она несла длинную лату, найденную у развалин колхозной фермы, разобранной военными на блиндажи. Девочка радовалась находке, все сложней было в землянке с топливом, зима только начиналась, и запасы кизяка следовало беречь.

Остановившись на перекрестке трех дорог, Аня посмотрела на выступавший из темноты силуэт Белогорского холма по ту сторону Дона. Там враги. Вчера посреди ночи оттуда слышалась стрельба, разбудившая бабушку и ее, Аню. Какая она высокая и крутая, эта гора! И как ее будут отбивать у врагов наши солдаты? Наверное, летом. Сейчас, когда гора обледенела, на нее невозможно взобраться.

Девочка пошла к дому, прижимая добычу и разнося по округе скрип снега под валенками. Внезапно что-то навалилось на лату, девочка обернулась. Она увидела военного, прижавшего ее ношу сапогом к земле.

– Далеко ли тащишь? – спросил ее мужчина.

– Да нет, близко тут, – растерялась Аня.

– Давай помогу, – сказал солдат и, одним махом вскинув длинную жердь на плечо, пошел рядом с девочкой.

Подходя ко двору Безрученко, он удивленно спросил:

– Погоди, а ты не Маруся ли будешь?

– Нет, я Анюта, сестра Марусина.

– Внучка тетки Ганны Гребенниковой?

– Да, внучка.

– Веди скорей к бабке.

Бросив лату у дверей землянки, незнакомец вошел первым.

– Добрый вечер вашей хате, – громко произнес он.

– Ой, господи! Кто тут? – испугалась бабка Ганна.

– Не узнаешь, тетка, племяша родного?

– Алеша, ты? – вглядевшись в лицо мужчины, неуверенно спросила старушка. – Да ты разве не в армии?

– В армии и есть, вот недавно на этот участок перебросили.

Аня только теперь поняла, что это ее двоюродный дядя, живший на другом конце деревни. До войны девочка видела его только несколько раз и уже подзабыла.

Баба Ганна скоро собрала на стол нехитрый ужин, усадив гостя, стала расспрашивать, куда выселили его семью, как устроились на новом месте, испытывают ли в чем нужду. Затем старушка стала осторожно задавать вопросы о фронте.

Дядя Леша неторопливо говорил:

– Слыхала, небось, намедни, как в той стороне гудело, – он махнул рукой в сторону реки.

– Ага, и громыхало, и ухало вроде как под Гороховкой, – подтвердила баба Ганна.

– Началось-то под Осетровкой, а теперь уж и Богучар отвоевали, и Кантемировку. Так что, тетка, в том месте уже фашиста не осталось. Погнали его к чертовой матери. Скоро и у нас тут начнется. Я с разведгруппой вчера на том берегу был.

– А я встала среди ночи, – подтвердила баба Ганна, – а от Дона так и стрекочет, так и стрекочет. Я давай молитву читать.

– То наша работа. Затемно через Дон перешли, в одном месте через проволоку пролезли и до Кирпичей тишком добрались. На подъеме, что в самом начале Кирпичей, блиндаж итальянский, это уж нам известно было.

– Погоди, – прервала рассказ