Летом сорок второго - Михаил Александрович Калашников

наше кольцо – и с внешней стороны, и из блокированного Сталинграда. Значит, надо опоясать их дополнительными кольцами, одеть, как обруч на бочку, чтоб не расползлась. Или нет! Нацепить им… кольцо Сатурна… вот это была бы удача!

Начштаба достал из сапога свернутую карту. Вот здесь, от Новой Калитвы до Осетровского плацдарма, Дон круто сворачивает на восток. Если проломить с этой стороны, то откроется весь фланг Манштейна. Пройтись по тылам, перевернуть танковыми бригадами аэродромы и резервы. Идти на юго-запад и упереться в Ростов. Можно всю группу на Кавказе запереть… столько колец Сатурну навесим, что сдохнут, а не выберутся.

Голос пилота в шлемофоне доложил:

– Товарищ Первый, самолетов, идущих следом, не вижу.

Начштаба оторвался от карты. Повсюду висело плотное облако, от шедшей позади колонны не было следа.

– Держите заданное направление, – приказал он пилоту, – пытайтесь связаться с остальными.

Спрятав карту обратно в голенище, он попытался подумать о другом, вспомнил семью. Но сквозь милые сердцу лица лезли видения: туман пропадает, внизу начинают хлопать вражьи зенитки, в поле зрения появляются самолеты с крестами на фюзеляжах, заставляют приземлиться. Его встречает сам Паулюс, тот самый, что еще день назад затравленно огрызался из своей мышеловки.

Через двадцать минут пилот сообщил:

– Самолет обледеневает, товарищ Первый. Вынужден искать посадочную площадку.

Начштаба напряг волю, ответил без тени тревоги:

– Давай, сынок, действуй. Ты уж сбереги наши жизни. Они народу еще послужат.

– Постараюсь, товарищ Первый.

«Кукурузник» стал снижаться, мелькнула из тумана макушка дерева. Самолет вильнул, летчик испуганно выругался в рацию. Начштаба скрипнул зубами:

– Сажай же… Сажай свою «этажерку»!

И тоже добавил обойму мата.

Колыхнулась под брюхом самолета земля со следами не растаявшего снега. Начштаба отчетливо разглядел черноземные комья. Шасси ударилось о мерзлую пашню, машина хрустнула всем телом, что-то в ней с треском отвалилось. «Кукурузник» прыгнул еще раз и больше не взлетал, дрожа и прыгая, начал тормозить…

Пилот обернул побледневшее лицо:

– Чуть не гробанулись…

Начштаба сдернул шлем со вспотевшей головы:

– Как в перину посадил… молодец, сынок.

Летчик сквозь смех приговаривал:

– Когда б не зима, так на вспаханный чернозем мягко сели бы.

Прощаясь, генерал жал своему спасителю руку:

– А ведь ты не знал, кого везешь?

– Нам такое знать не полагается.

– Ну, фамилию тебе не скажу, а вот ты мне свою назови – в синодик поминальный запишу, за здравие молиться буду.

– Шутите, товарищ Первый, – расплылся в улыбке пилот, про себя ликуя: «Орден выпишет! Вот я какой счастливый!»

Из тумана залаяли собаки. Начштаба пошел на шум, оставив пилота наедине с пострадавшей машиной. Скоро выплыл из молочной пелены плетень, за ним пустая левада и соломенная крыша хаты.

Хрустя подошвами сапог по высохшей тыквенной ботве, генерал осторожно прокрался через задворки. Из хлева вышла баба с подойником, увидела военного, замерла в недоумении.

– Что за район? Фронт далеко?

Баба махнула в сторону предполагаемого фронта:

– Далеко, милый.

– И немцы там же, на фронте?

– А где ж им быть? Наши держат, не пущают.

Генерал облегченно выдохнул:

– Ну, хоть у своих сели. До ближайшего города сколько?

– Калач в тридцати верстах.

– Транспорт какой-нибудь найдется у вас в колхозе?

Под вечер генерал сидел в штабе местного истребительного батальона, выслушивал истории приземления своих попутчиков. Самолет артиллериста рухнул в бурьян недалеко от Калача. Машина главы авиации врезалась в провода и разбилась, но пилот и генерал отделались только ушибами. По телефону начштаба связался с Бутурлиновкой, сообщил о своей судьбе без подробностей командующему фронтом, на чьей территории планировалось проводить операцию:

– Да, нас не ждите. Утром выезжайте автомобилем прямо на Осетровский плацдарм. Проведем рекогносцировку района предстоящей операции. Разработаем диспозицию на месте. – Повесив трубку, повеселевший начштаба с яростью потер ладони: – Ну что, еще чайку попросим?

И бодро хлопнул своих коллег по плечам.

Глава 27

На Саратовском вокзале остановился поезд. Из пассажирского потока отделился невысокий гражданин в крестьянском полушубке и малахае. Увидев на перроне коменданта вокзала, поспешил к нему:

– Товарищ комендант, не подскажете, как мне найти сержантскую школу?

Комендант оценивающе окинул приезжего взглядом, указав на дымящий паровоз, отходивший с другого пути, стал цедить слова через левый угол рта, едва приоткрывая его:

– Вон она, школа сержантская, на фронт отправляется.

Гражданин бросился к отходившему составу, стал звать, прыгая через пути:

– Безрученко! Есть Безрученко?

В открытом дверном проеме стояли молодые сержанты, один из них откликнулся:

– Федька, что ли?

– Да! Федор Безрученко!

– В другом вагоне, – указал сержант, – следом за нами.

Поезд только набирал обороты, гражданин легко нагнал следующий вагон. На его призыв в дверях показался удивленный Федор:

– Крестный, ты откуда здесь?

– Привет, Федька! Вот приехал на оборонный завод устраиваться.

– Как там дома? Как наши? – торопился Федор, видя, что поезд ускоряется.

– Всех из деревни выселили, твои в Майданку переехали. Мать тебе гостинцев собрала, да, видать, не успею из сумки достать, на самом дне они. Возьми вот денег немного. – Крестный протянул Федору свернутые купюры.

– Спасибо! А мы вот на фронт.

– С Богом, Федор! Гляди там, не подставляйся!

Федор грустно улыбнулся, помахал остановившемуся на краю перрона крестному. Когда поезд разогнался, Федор задвинул двери теплушки, присел на дощатые нары. Встреча с крестным всколыхнула череду воспоминаний из детства. Стали проплывать лица друзей и родных, пологое Донское левобережье, где он не раз встречал зарю с удочкой в руках.

– Чего загрустил, Безрученко? – прервал его воспоминания знакомый голос. – По мамке соскучился?

Это язвил над ним шахтер из Кемерово, нагловатый и дерзкий Жарков. Он был старше Федора года на два, работал в шахте до начала лета, потом его лишили «брони». Шахтер разговаривал деловито, всегда давал кучу советов, не заботясь о том, нужны они кому-нибудь или нет, считал себя самым