Комендантский час - Владимир Николаевич Конюхов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Стол не стол, а так — кусок двойного дикта, набитого на чурбак. Три таких же чурбака — вместо стульев. С низкого потолка свисает бредень. В углу — сухие щепки для розжигу.
— Чем угощаешь, Фомич? — Маркушин сел за стол.
— Вот, Аркаша, помидоры, картошечка в мундире. А рыбку, извини, мы уже скушали.
— Ну а как клев?
— У-у, — развел руками Фомич. — Сазан. Та-а-кой са-а-зан, Аркаша, небывалый. Завтра сам увидишь.
— Может, с вечера закидушками попробуем?
— Не-е, — отмахнулся сторож, и его зеленые, с красными прожилками, глаза приняли хитроватое выражение. — Зима. За лето и осень рыба нажировала. Чего ради ей в потемках рылом дно ворошить? Утром — другое дело.
Григорий хохотнул, обнажив десны.
— Каждому овощу свой срок.
— При чем здесь овощ? — не понял Фомич. — Мы о рыбе толкуем, а ты, Гришка, с капустой лезешь.
«Все ясно, каши с Фомичем не сваришь, — полнился раздражением Маркушин. — Тут еще этот Григорий. Принесла его нелегкая».
— Ты с посторонними разговорами, Гришка, не лезь, — сердито выговаривал Григорию сторож. — Я с ученым человеком беседу веду. Притрагиваюсь, можно сказать, к кладезю знаний. А ты? Кто ты такой есть и что ты можешь делать? Аннотации людям читать?
Аркадий Павлович, слушая, думал о своем.
«Четыре пункта выхватить, конечно, перегиб. Шеф мог бы не нахальничать, а ограничиться парочкой пунктов, но ключевых. А так работа, конечно, выглядит куцевато. Надо было на это и делать упор Валентину. Довод вполне резонный».
— …в тридцать втором, говорю, — шумел Фомич, сотрясая кулаком тонкий дикт.
— Ой, память у тебя, — заливался Григорий Павлович. — Да вы в тридцать втором уж съехали оттель. Аккурат батю схоронили.
— Схоронили-и? — обескуражено икнул Фомич.
Аркадий Павлович окинул его неприязненным взглядом.
«Какой с тебя завтра рыбак. Не добудишься. Еще и рыбой не угостил. Холодец, видите ли, варит».
Он довольно невежливо толкнул локтем Фомича.
— Иди, кухарка, стряпню свою проверь.
Сторож послушно поднялся.
«Мой вариант, бесспорно, заслуживает внимания, — вернулся Маркушин к своим мыслям. — Защиту можно устроить в другом месте. Соломоново решение. Зачем натыкаться на острые углы, когда их вполне можно обойти. Лавируй, Валёк. Так нет же…»
Его отвлек грохот. Аркадий Павлович встревоженно обернулся.
— Перевернул, — ругался сторож и дул на руку. — В короб кастрюлю сувал, а меня паром.
— Пар костей не ломит, — засмеялся Григорий Павлович. — Мечи, Лёха, чё уцелело, на стол, разбирать будем.
Аркадий Павлович помог сторожу собрать всё с пола, замел веником у печи.
— Жучку завтра накормлю, — благодарно улыбнулся ему Фомич. — Собачонка тута приблудилась.
— Накормишь, — усадил его на кровать Маркушин. — И собаку накормишь, и рыбки наловишь. Ляг поспи.
— Посплю, — покорно выдохнул хозяин. — Я тебе, Аркашка, верю. Хоть и со студентов берешь, но верю.
— Что ты болтаешь, дурак? Кто берет?
— Вот-вот, берешь, — сонно забормотал сторож. — Я и то брал. А человек поменьше тебя. Потому и верю тебе. На што тебе мое барахло.
Аркадия Павловича всего передернуло. «Несет черт знает что. Утром поговорю с ним хорошенько. Еще ляпнет при ком. Доказывай тогда…»
— В институте работаешь?
— А-а, — вскинул голову Аркадий Павлович.
— В институте, спрашиваю, трудишься? — громче повторил Григорий Павлович.
— Тише, — сердито заметил Маркушин, присаживаясь, — люди спят.
А про себя подумал: «Этот еще прицепится с разговорами».
— Мы институтов не заканчивали, — не отставал Григорий.
Аркадий Павлович ничего на это не ответил, решив не ввязываться с Кувыкиным в разговор…
— Не заканчивали, говорю.
— Яснее ясного, — не удержался от едкой реплики Маркушин.
— Учила меня…
— Жизнь, — перебил Григория Аркадий Павлович, не скрывая насмешки.
Кувыкин обиженно оттопырил губы.
— Мать. Щедрый на доброту человек. Слово отцово меня так не проняло бы, как ее. По гроб жизни ей всем обязан. Я по ее совету и профессию выбрал. Руки, мать мне говорит, у тебя, Гришенька, не жесткие, об металл ты их сразу набьешь, ступай учиться по дереву. Я ее и послушался.
Аркадий Павлович почувствовал приятное тепло. «Хорошо. Что ни говори, а хорошо, что я вырвался сюда».
Григорий Павлович продолжал рассказывать про свое послушание маменьке, но Маркушин не слышал ни слова.
«Сюда бы Вальку, — думал он. — Я бы с ним начистоту, как старший по возрасту. Сидели бы друг против друга и душевно разговаривали. Чудак. Он, наверное, ждет такого разговора на совете. Как же, шеф тебе там такой разговор устроит…»
— И вот я кумекаю, — Григорий приложил к виску палец. — В чем суть жизни, а-а, как ты думаешь?
«А действительно, в чем?» — вяло соображал Аркадий Павлович, очищая кожуру с холодной картофелины.
— А я тебе скажу, — округлил глаза Григорий. — В очередности.
— В чем, в чем? — спросил с набитым ртом Аркадий Павлович.
— В очередности.
Григорий налег животом на столик, склонившись ближе к Маркушину.
— Сейчас чё, зима?
— Судя по календарю — она.
— Погоди, — отвел палец Григорий. — По-старому Новый год встретим — враз похолодает.
— Дай бог, — сказал Аркадий Павлович.
— А потом весна. Какая ни суровая зима, весна все одно переборет. Следом — лето, осень, снова зима. И так без конца. Такая ж карусель и с человеком. То у него — одно благополучие, то одни напасти. У того, у другого. Да по всей стране, всему земному шару. То лето, то зима у него на душе.
Аркадий Павлович внимательно посмотрел на Григория. «Пустой бред или философия?»
— Но у человека — душа в душе.
— Это как понимать?
— На душе — холод, теплынь, а сама она — одно из двух: или черная, или белая, — повысил голос Григорий. — Не бывает очередности поступков человека. Сегодня, скажем, плохие, завтра — хорошие. Какой человек, таковы и поступки.
— Альтернативы быть не может, — усмехнулся Аркадий Павлович.
— Чё? — опять налег на стол Кувыкин.
— Это я так, — уклонился от объяснений Маркушин. — Продолжай, тезка, я слушаю.
Но Григория Павловича мудреное выражение Маркушина, видимо, сбило с толку.
— Чё продолжать, и так ясно.
— Но-но, ты не увиливай, — всерьез заметил Аркадий Павлович. — Если уж затронул высокие материи, развивай тему до конца.
Григорий робко улыбнулся.
— Я уж, кажется, всё…
— Брось, — отрезал Аркадий Павлович, — нет очередности поступков. Следовательно, они или только хорошие, или только плохие. Так ты сказал?
— Вроде так, — неуверенно поддакнул Григорий.
— Так что же, по-твоему, кто-то ангел, а кто-то сплошная мерзость?
— Истину говоришь.
— А золотая середина?
Григорий недоуменно повел бровями…
— Какая середина?
«Ах, тундра, — схватился за голову Маркушин, — вот и добейся чего-нибудь от такого».
Кувыкин снял с головы тюбетейку, вытер испарину на лбу.
— Не веришь, стало быть, моей теории?
— Да уж очень она у тебя, тезка, сомнительная.
— Сомневаешься?
— Сомневаюсь. Легко ты разграничиваешь людей на плохих и хороших.
— А