Комендантский час - Владимир Николаевич Конюхов

дверям. Кто знает, может, и в последний раз слышит он материнский голос.

Небо словно повернули. Звездный атлас был расположен теперь совершенно иначе. Яркая звезда, горевшая голубоватой свечой прямо над головой, теперь блещет у самого горизонта. А на том месте Большая Медведица. Рядом с ней, как ночная бабочка в полете, разметала стромкие крылья Кассиопея. Чуть в стороне — половинчатый диск луны. Она висит еще низко, и поэтому кажется, что ползет вверх, скользя по белому гребню крыши.

Анатолий Степанович неотрывно смотрел на дорогу, старался ни о чем не думать. В автомобиле, за надежными дверцами, ему несравненно спокойнее. Все уже позади. И он наконец в привычной обстановке. Всеми своими порами, каждой клеткой Анатолий Степанович ощущает эту обстановку и радуется ей, как дитя. Он любовно поглаживает коврик на сиденье, облегченно вздыхает. Но состояние блаженства длится недолго. Анатолий Степанович настораживается, весь уходит в слух. В этот тщательно оберегаемый мирок не должна просочиться ни одна тревожная мыслишка, ни один намек на нее.

«Жигуленок» мчит его домой. Что там, позади? Анатолию Степановичу не хочется об этом думать. Вперед! Только вперед. Он снова расслабляется, но что-то скребется у него на душе. Что? Анатолий Степанович бросает взгляд в сторону, но тут же отворачивается. Он не может спокойно смотреть на снег, видеть его немеркнущее сияние. Быстрее в город! Туда, где снег безжалостно истоптан, перелопачен, свален в большущие кучи. Даже не верилось, что для Анатолия Степановича еще недавно не было ничего дороже, как зарыться в него с головой, исторгая ликующие крики. Святая наивность… На свете всему есть цена. И снегу она… сожми в кулаке — потечет одна вода.

Сучилин мрачнеет, глубоко задумывается. А может, не так уж всё и просто на свете?

Он вдруг пугается, беспокойно оглядывается. Светящиеся точки по-прежнему мерцают на белом покрывале. Но уже не души, не судьбы людские напоминают они Анатолию Степановичу. Он трусливо съеживается, сигналит что есть мочи, пытаясь заглушить безотчетный страх.

Но тщетно…

Непроходящий страх гонит его дальше — и холодное снежное мерцание, как солнечными лучами, режет глаза…

1980

Зеленые луга

Бесснежная, сырая зима стыдливо прикрывается низким сводом неба, рядится в ранние сумерки, хоронится за густым туманом.

Кричащие галки затемнили небо. Мечутся, кружатся на одном месте, словно стараются залатать разорванные края туч черными живыми петлями. А внизу — промокшая, осиротелая земля. И как невысохшие слезы — на ней раскисшие, вязкие кочки…

Смеркалось, когда Аркадий Павлович вышел из последнего вагона электрички.

Не мешкая пересек пустой перрон остановочной площадки, спустился по крутому откосу к реке. Оглядевшись, привычно зашагал по петляющей вдоль реки тропинке.

Этот путь к лодочной станции был у Маркушина излюбленным. Обычно приезжие из города шли туда в обход — через дачи, по разбитой грунтовой дороге. А он, если не заливало, ходил обязательно так. И ближе, и по пути мысленно настраиваешься на долгожданно-желанное: река, рыбалка, уха.

Собственно, рыбалка — не такое уж любимое занятие Аркадия Павловича. Большее для него — сама вылазка на природу, ночевка в сторожке Фомича, который всегда ему рад. Да и одному ли Аркадию Павловичу? Сколько сотрудников заглядывает на огонек к бывшему лаборанту кафедры института, где преподает Маркушин.

Аркадий Павлович поправил перекинутые через плечо складные удилища, сбавил шаг. Торопиться не следовало. Отсутствие любой спешки — его первая заповедь на отдыхе. Правда, в последнее время он придерживается ее и на работе. Ох уж эта работа! Мысли Аркадия Павловича невольно возвращаются к тому, что докучало ему всю дорогу.

Задумавшись, он свернул с тропинки, ступил в выемку, полную воды. «Кажется, зачерпнул, — подумал с досадой. — Суши теперь носки в сторожке. Хорошо, как Фомич топит печь. А если нет? В холодном помещении и с мокрыми ногами…»

Маркушин чертыхался, хмуро глядя по сторонам: «Январь называется…»

Вечерний туман уже сел на реку, выбеляя ее среди подступивших к самому берегу сумерек. Казалось, что по светлой глади куда-то вместе с течением уходят и остатки дня.

На минуту задержался у стены камыша.

Черные от сырости стебли слабо дрожали на ветру. Но верхушки, напоминающие острия копий, были стромки и прямы.

Серая болотная птица заскакала из-под ног Аркадия Павловича.

Маркушину вдруг стало не по себе при виде удручающей картины.

Луговые травы, радующие летом буйной зеленью, теперь поражали своей блеклой окраской, спутанными былинками, приникшими к неукрытой земле. Иные, вывороченные ветром, напоминали высохших пауков, другие — всклокоченные, иглообразные, крепко вросшие в дернину — ежей, замерших на одном месте.

И среди жавшихся к земле трав одиноко торчал подсолнух. Чудом уцелевшая шляпка скорбно склонилась. В кругу темных, заплесневевших семечек, как два пустых глаза, чернели места, выклеванные птицами.

Аркадий Павлович вздохнул и снова зашагал. Сквозь заросли камыша приветливо светились окна сторожки.

Фомич был не один. Шлепая в дырявых, не по ноге, калошах, он суетился и приглашал Аркадия Павловича к накрытому столу, за которым сидел незнакомый пожилой мужчина.

На раскаленной плите дребезжал чайник, весело булькало в закопченной кастрюле варево.

— Холодец, — пояснил сторож, сгоняя улыбку с лица. — А ко мне Гришка Кувыкин пожаловал. — И обернулся к незнакомцу: — Гришк, поздоровайся.

Тот вышел из-за стола, протянул руку. На нездоровом, желтом лице едва угадывались рыжие брови. Такие же рыжие волнистые волосы лезли из-под расшитой розовыми нитками тюбетейки на круто пересеченный складками лоб. Несуразная тюбетейка настолько привлекла внимание Аркадия Павловича, что он пропустил мимо ушей отчество Кувыкина.

— Как вы сказали? — переспросил он.

— Григорий Павлович, — зычно повторил гость, вопросительно взглянув на хозяина: дескать, не глухой ли?

— Значит, наполовину тезки, — проговорил Аркадий Павлович, выставив напоказ левую туфлю. — А я вот ноги промочил.

— Угораздило, — разулыбался Фомич, будто Маркушин продемонстрировал что-то исключительно приятное для него. И — сгибая сухощавое тело, внимательно осмотрел обувь Аркадия Павловича:

— Надо бы в сапогах по такой погоде.

— У тебя же имеются здесь… — ответил Аркадий Павлович, выжимая носки. — Тапочки какие найдутся?

Фомич склонился на грубо сколоченным ящиком, прозванным рундуком, извлек ношеные спортивные кеды.

— Примерь. Внучок запрошлым летом гостил и оставил…

Маркушин развесил у печи носки.

— А я столяр по профессии, — ни к селу ни к городу сообщил Григорий. — По правде, год как на пенсии. Но работаю.

— Очень приятно, — рассеянно кивнул Маркушин.

Фомич тем временем метался по комнате, желая что-либо добавить к столу. Наткнувшись лишь на пару проросших луковиц, огорченно махнул рукой, стал нарезать хлеб. Аркадий Павлович с понимающей улыбкой следил за суетой хозяина, отмечал знакомое убранство